Искры - Михаил Соколов

Леон взял бумаги, хмуро прочитал их, не зная, что с ними делать. «Гм! Интересное дело получается. Идут не к властям, а в Совет!», — подумал он и, увидев-крестьянина в залатанном полушубке с прошением в руке, взял прошение и прочитал:

«И чтоб Совет рабочих отобрал мою хату у нашего богатея, потому он выменял ее у моего семейства в голодный год за мешок ячменя, когда я был на заработках на шахте». И опять Леон задумался. «Новое дело. Но… тут надо помочь», — сказал он про себя и написал записку старосте хутора, в котором жил крестьянин, чтобы крестьянину немедленно возвратили хату.

Пока Леон писал записку, перед ним появилась девушка и робко положила на стол небольшой лист бумаги. На нем крупным неровным почерком было выведено: «Югоринскому совету рабочих. Прошение… Мы, прислуги, решили объявить забастовку и просим Совет подсобить нам и написать, чего можно требовать с хозяев».

Леон поднял глаза на девушку, усмехнулся и спросил:

— Девять человек вас подписалось? А вы все забастуйте, все прислуги города, — посоветовал он девушке. — Вы по воскресеньям работаете?

— Работаем и по воскресеньям, и по праздникам, — смелее ответила девушка.

— Тогда мы так запишем, — сказал Леон и, взяв лист бумаги, написал: «Предоставлять день отдыха один раз в неделю». — А платья, фартуки там или передники хозяева дают вам?

— Нет.

— Нет. Тогда мы и об этом напишем… Вы говорите, говорите, а я буду писать, — сказал Леон.

Девушка жаловалась на грубое обращение нанимателей, на плохое питание, на то, что многие прислуги работают только за харчи, а Леон составлял перечень требований. Потом написал обращение ко всей домашней прислуге города с призывом к стачке и направил просительницу с запиской к Ткаченко, чтобы он напечатал обращение в «Бюллетене».

Обрадованная девушка забыла даже попрощаться и пошла искать Ткаченко.

Вот у стола послышался вкрадчивый голос:

— Разрешите, гражданин председатель? — И перед лицом Леона появилась волосатая рука с бумагой. — Я владелец гостиницы «Европейская». Ну-с, вы, конечно, понимаете, что город не может оставаться без гостиницы. Приезжие деловые люди, высокопоставленные…

— Что вам надо? — прервал его Леон, — Забастовали служащие, что ли?

— К сожалению, так.

— Ваши служащие поступили правильно. Совет не может пойти вам навстречу, — отрезал Леон.

— Позвольте, но вы же понимаете…

— Именно потому, что я понимаю, я и говорю… Совет всячески поддерживает ваших служащих, но не вас… Кто еще в Совет? — обратился Леон к посетителям.

Просителей было много, и они уже окружили других членов президиума. Перед Ряшиным стояла маленькая пожилая женщина с исписанным вкривь и вкось тетрадочным листком в руке и все пыталась что-то сказать, но Ряшин наставительно говорил ей:

— Все я понимаю, мамаша, но мы стачечный орган и мукой не занимаемся. Понимаете? Мы, рабочие…

— Я, сынок, это понимаю, но войди в мое положение, родимый: внучата у меня на руках, а сына на войне убило. Чем же я должна кормить их, по-твоему?

— Не имеем прав, мамаша, — с раздражением отвечал Ряшин. — Подождите немного, мы соберем скоро деньги в стачечный фонд, тогда поможем и вам.

Женщина заплакала и пошла. Леон подумал и окликнул ее:

— Мамаша, что у вас такое? — Выслушав старушку, он написал на ее листке: «Владельцу мучного лабаза гражданину Скрыпникову. Совет депутатов рабочих просит выдать этой женщине два пуда муки. Об исполнении донести. Председатель Совета Дорохов».

Ряшин прочитал резолюцию Леона и пожал плечами, а женщина, крестясь и благодаря, сказала:

— Спасибо тебе, сынок! Мой сын тоже был рабочий, но не дожил до этого. До своей, рабочей, власти.

Леон смотрел на нее и думал: «Не дожил до этого… До своей, рабочей, власти… Значит, народ считает уже нас рабочей властью?» — и услышал голос Ряшина.

— Как хочешь, Леон, но это не входит в нашу компетенцию. Мы не Городская управа, чтобы решать такие дела.

— Будем решать, раз народ этого хочет, — ответил Лавренев.

— Да, народ этого хочет, задумчиво проговорил Леон, останавливая взгляд на высоком человеке с лихо закрученными усами, — в сдвинутом набок казацком картузе. Он стоял в толпе сновавших взад-вперед людей и прищуренными глазами смотрел на президиум.

Леон встал и обратился к нему:

— Вы к кому, гражданин?

Казак обернулся к Леону.

— Игнатович! Станишник, да никак это ты управляешь народом? — спросил он и протянул Леону через стол руку.

Это был Егор Дубов.

Леон пожал ему руку и обратил внимание на его погоны вахмистра. «Что же это Егор, выслужился, значит?» — подумал он и, видя, что все смотрят на него и на казака, громко спросил:

— За чем хорошим прибыл к нам? Выслужился? Другие дальше медальки не пошли.

Егор Дубов, улыбнувшись, сказал:

— Есть кое-что и у нас… Меня казаки послали разузнать, что это такое — Совет. Мы сюда на постой прибыли вчера.

Леон переглянулся с Лавреневым, угрюмо произнес:

— Так! Что, мало одной сотни? Вторую на подмогу пригнали?

Егор помрачнел, сурово ответил:

— Я про это тебе не говорил — про подмогу атаманцам. Мы едем с фронта, но воевать с народом не собираемся. Так мне и велено вам передать.

— Эх, язви его! Качать его за такую революционную речь! — воскликнул подошедший дед Струков.

— Нашел в офицерьях революционеров! Он небось и позиции-то не видал, — сказал кто-то позади Егора.

Егор круто обернулся, сорвал с себя ремень и распахнул шинель.

— Вот где я был! Тебя защищал там, да, гляди, еще и тут доведется! — произнес он взволнованным голосом.

Все смотрели на него, высокого, бравого, с горящими глазами, и не знали, что говорить. На груди у него блестели два серебряных и два золотых георгиевских креста и две медали.

— Полный бант! — только и произнес Ермолаич, а в следующую секунду все шумно приветствовали Егора.

2

В полдень к зданию чайной подкатила линейка, запряженная парой отличных рысаков. С линейки молодцевато спрыгнул Данила Подгорный. В полушубке нараспашку, в слегка сдвинутой на затылок шапке и с кнутом в руке он вошел в зал твердой походкой, протиснулся к столу президиума и деловито сказал Леону:

— Я за тобой, Игнатович… Связали мы управляющего имением, собак всех перебили, ну, а дальше не знаем, что делать. Начали было делить хлеб, да разошлись: какие говорят, мол, на едоцкую душу надо делить, какие — подворно, а есть и такие, что норовят побольше хапнуть, а там — хоть трава не расти. Так что приехали за советом к тебе. Ежели можешь, поедем, подсобишь дельным словом.

Он заговорил запросто, как о вещах, давно всем известных, стоял прямой, кряжистый, с ясными, смелыми глазами, и Леон подумал: «Хороший будет председатель комитета».

Часа через два Леон и Ткаченко уже были в имении. Тут всюду были видны следы недавнего сражения. На огромном дворе лежали вверх колесами кабриолеты, фаэтоны, дрожки, поодаль — пять убитых собак. Возле дома валялись ивовые кресла, куски зеркала и фарфоровых безделушек, изорванные, измятые портреты предков помещика.

Во дворе кричали стаи гусей, уток, у изгороди стояли коровы, овцы. Возле амбара и ближних навесов для инвентаря с топорами за поясом, с охотничьими ружьями и вилами в руках, спорили мужики. Завидев Данилу Подгорного с незнакомыми людьми, мужики умолкли и, выйдя из-под навеса, окружили линейку.

— Здравствуйте, товарищи крестьяне. Совет депутатов рабочих поздравляет вас с победой революции, — сказал Леон.

Мужики переглянулись, недружно ответили:

— Здравия желаем.

— За поздравление — спасибо, а добрый совет послушаем. А то мы экономию захватили, а теперь самим впору схватиться на кулачки.

Пока Леон разговаривал с крестьянами, Ткаченко хозяйски осмотрел опрокинутые фаэтоны, кабриолеты, дрожки, поставил их на колеса, потом подозвал одного мужика и сказал ему:

— Что же это вы? Захватить — захватили, а скотина голодная стоит, и овцы вон снег лижут! Не по-крестьянски, брат, выходит.

Мужик переступил с ноги на ногу, виновато ответил:

— Сами понимаем… Мы, значитца, должны были поделить ее промежду собой, животину. А как же ее, хоть и мне довелись, кормить, как я не знаю, мне она, к примеру, достанется или соседу.

Ткаченко мягко сказал:

— Тогда вот что: собери человек пять и сейчас же накормите скотину, вам же она пойдет. Сена вон в скирдах сколько хочешь. А птице зерна киньте.

Мужик оглянулся на сарай, где сидел управляющий, тихо сказал:

— Да, вишь, какое еще дело… Он же сидит и все могет увидеть, кто тут какое дело делал, а потом с меня три шкуры сдерет. Управляющий. Потому и нет охотников, а то мы давно разобрали бы ее, скотину-то, по дворам.