Полина - Александр Дюма

— Посмотрим, дитя, — сказала она через минуту, отнимая руки мои, которыми я закрыла лицо, — посмотрим, что с вами?

— О! Я очень несчастлива, — воскликнула я.

— Несчастья в твоем возрасте — то же, что весенние бури, они проходят скоро, и небо делается чище.

— О! Если бы вы знали!

— Я все знаю, — сказала мне госпожа Люсьен.

— Кто вам сказал?

— Он.

— Он сказал вам, что я люблю его?

— Он мне сказал, что надеется на это; не ошибается ли он?

— Я не знаю сама: я знала любовь только по книгам; как же вы хотите, чтобы я видела ясно в своем смущенном сердце, чтобы поняла чувства, которые он вызывает?

— О, так я вижу, что Гораций прочел в вашем сердце лучше вас самих!

Я принялась плакать!

— Перестаньте! — продолжала госпожа Люсьен, — во всем этом нет, как мне кажется, причины для слез. Посмотрим, поговорим рассудительно. Граф Гораций молод, красив, богат. Этого больше чем достаточно, чтобы извинить чувство, которое он вам внушает. Граф свободен, вам восемнадцать лет, это будет прекрасная партия во всех отношениях.

— О, сударыня!

— Хорошо, не станем говорить об этом; я узнала все, что мне хотелось. Теперь пойду к мадам Мельен и пришлю к вам Люцию.

— Но ни слова, умоляю вас.

— Будьте спокойны; я знаю, что мне делать. До свидания, милое дитя. Перестаньте, утрите ваши прекрасные глаза и обнимите меня.

Я бросилась снова к ней на шею. Через пять минут Люция явилась: я оделась и вышла.

Я увидела, что моя матушка задумчива, но необыкновенно нежна. Несколько раз во время завтрака она смотрела на меня с чувством беспокойной печали, и каждый раз краска стыда появлялась на моем лице. В четыре часа госпожа Люсьен и ее дочь уехали. Мать была со мной такой же, как и всегда, но ни слова не произнесла о посещении госпожи Люсьен и о причинах, которые заставили ее приехать. Вечером я, по обыкновению, подошла к матери, чтобы обнять ее, и, поднеся губы свои к ее лбу, заметила ее слезы. Тогда я бросилась на колени перед нею, спрятала свою голову у нее на груди. Увидя это движение, она все поняла и, опуская свои руки на мои плечи, прижала к себе:

— Будь счастлива, дочь моя! — сказала она. — Вот все, чего я прошу у Бога.

На третий день госпожа Люсьен сделала официальное предложение от имени графа.

А через шесть недель я была уже женою графа Безеваля.

10

Свадьба была в Люсьене в первых числах ноября, потом мы возвратились в Париж в начале зимы.

Мы жили все вместе. Моя матушка дала мне в приданое двадцать пять тысяч ливров годового дохода; пятнадцать тысяч осталось ей. Граф передал почти столько же. Итак, дом наш был, если не в числе богатых, то по крайней мере в числе изящных домов Сен-Жерменского предместья.

Гораций представил мне двух своих друзей и просил принять их, как братьев. Уже шесть лет они были соединены чувствами столь искренними, что в свете привыкли называть их неразлучными. Четвертый, о котором они говорили каждый день и сожалели беспрестанно, был убит в октябре прошедшего года во время охоты в Пиренеях, где у него был замок. Я не могу открыть вам имен этих двух человек, и в конце моего рассказа вы поймете, отчего. Но так как я иногда должна буду различать их, назову одного Генрихом, другого Максом.

Не могу сказать, что я была счастлива. Чувство, которое я питала к Горацию, было и всегда будет для меня необъяснимым. Можно сказать, что это было почтение, смешанное со страхом. Впрочем, такое впечатление он производил на всех. Даже оба друга его, свободные в обращении с ним, редко противоречили ему и всегда уступали, если не как начальнику, то по крайней мере как старшему брату. Хотя оба они были ловки и сильны физически, но не имели его силы. Граф переделал бильярдную залу в фехтовальную, одна из аллей сада была предназначена для стрельбы; и каждый день эти господа упражнялись на шпагах и пистолетах. Иногда я присутствовала при этих поединках. Тогда Гораций бывал скорее их учителем, чем противником. Во всех этих упражнениях он сохранял то страшное спокойствие, которое я видела сама у госпожи Люсьен, и многие дуэли, всегда оканчивающиеся в его пользу, доказывали, что это хладнокровие, столь редкое у людей, попадающих в критические ситуации, никогда его не оставляло. Итак, странная вещь! Гораций оставался для меня, несмотря на искреннюю дружбу, существом высшим и непохожим на других людей.

Сам он казался счастливым, по крайней мере, любил повторять это, хотя беспокойство никогда не покидало его лица. Иногда страшные сновидения тревожили его, и тогда этот человек, спокойный и храбрый днем, пробуждаясь, дрожал от ужаса, как ребенок. Он приписывал это приключению, случившемуся с его матерью во время беременности: остановленная в Сьерре разбойниками, она, привязанная к дереву, видела, как зарезали путешественника, ехавшего по одной с ней дороге. Из этого рассказа следовало заключить, что он видел обычно во сне сцены грабежа и разбоя. Чтобы предотвратить повторение этих сновидений, а не из страха, ложась спать, он клал всегда у изгловья своей постели пару пистолетов. Это сначала меня очень пугало, я боялась, что он в припадке сомнамбулизма начнет стрелять, но постепенно я успокоилась и привыкла смотреть на это как на предосторожность. Но другую его странность я и сейчас не могу объяснить себе: днем и ночью постоянно держали оседланную лошадь, готовую к отъезду.

Зима прошла в вечерах и балах. Граф был очень щедр; его приемы соединились с моими, и наш круг знакомств удвоился. Он везде провожал меня с чрезвычайной учтивостью, и, что более всего удивило свет, перестал играть. На весну мы уехали в деревню.

Там вновь нахлынули воспоминания: возобновились знакомства, и мы проводили время то у себя, то у своих соседей. Госпожу Люсьен и ее детей мы продолжали считать вторым нашим семейством. Итак, положение мое почти совсем не изменилось, и жизнь моя текла по-прежнему. Одно только иногда тревожило: беспричинная грусть, которая все сильнее и сильнее овладевала Горацием, и сновидения, становившиеся более и более ужасными. Часто я подходила к нему во время этих дневных беспокойств или будила его ночью, но, как только он замечал меня, лицо его принимало выражение спокойное и холодное, всегда поражавшее меня. Однако оно не могло обмануть: я видела, как велико расстояние между его показным спокойствием и настоящим счастьем.

В начале июня Генрих и Макс, молодые люди, о которых я уже говорила, приехали к нам. Я знала об их дружбе с Горацием, и мы, я и моя матушка, приняли их, как братьев и сыновей. Их разместили в комнатах, смежных с нашими. Граф велел провести колокольчик особого устройства из своей комнаты к ним и от них к себе; приказал, чтобы держали постоянно готовыми вместо одной — три лошади. Горничная моя сказала мне потом, а она узнала это от слуг, что и эти господа имели такую же привычку, как мой муж, и спали не иначе, как с парой пистолетов у изголовья.