Полина - Александр Дюма

Не стану говорить вам, сколько красноречия горького, насмешливого и едкого по поводу нашего общества излил в этот вечер граф. Это был один из персонажей поэтов, — Манфред[15] или Карл Моор[16], — одна из мятежных душ, бунтующих против глупых и пустых требований нашего общества; это был гений в борьбе с миром, который, будучи скован его законами, приличиями и привычками, тащил их на себе, как лев уносит жалкие сети, расставленные для лисицы или волка.

Слушая эту страшную философию, я, казалось мне, читаю Байрона[17] или Гете[18]: та же сила мысли, выраженная во всей красоте поэзии. Тогда это лицо, такое бесстрастное, сбросило свою ледяную маску, оно одушевилось пламенем, и глаза его метали молнии. Тогда этот голос, такой приятный, поражал то ослепительными, то мрачными красками. Потом вдруг энтузиазм и горесть, надежда и презрение, поэзия и проза — все это растопилось в одной улыбке, какой я никогда не видела — эта улыбка выражала больше отчаяния и презрения, чем самые горестные рыдания.

Это посещение продолжалось не более часа. Когда граф и Поль вышли, мы смотрели, моя матушка и я, друг на друга, не произнося ни слова. Я почувствовала в своем сердце огромное облегчение: присутствие этого человека тяготило меня, как Маргариту присутствие Мефистофеля[19]. Впечатление, которое он произвел на меня, было так очевидно, что мать принялась защищать его, тогда как я и не думала на него нападать. Давно уже ей говорили о графе, и, как о всех ярких личностях, в свете о нем ходили самые противоположные суждения. Впрочем, мать смотрела на него с совершенно другой точки зрения, чем я: все софизмы графа казались ей ничем иным, как игрой ума, родом злословия против целого общества, как всякий день злословят о каждом из нас. Матушка не ставила их ни слишком высоко, ни слишком низко. С этим мнением о графе я не хотела спорить и, следовательно, он меня не интересовал больше. Через десять минут я сказала, что у меня болит голова, и пошла в сад. Но и там ничто не могло рассеять моего предубеждения: я не сделала еще и ста шагов, как должна была сознаться самой себе, что не хотела ничего слышать о графе, чтобы иметь возможность думать о нем. Это убеждение напугало меня; я не любила графа, потому что сердце мое, когда возвестили о его приезде, забилось скорее от страха, чем от радости; впрочем, я не боялась его, или, думая здраво, не должна была бояться, потому что он не мог иметь влияния на мою судьбу. Я видела его один раз случайно, в другой раз он сделал визит вежливости, и, может быть, я больше не увижу этого любителя приключений и путешествий: он может покинуть Францию в любую минуту, и тогда появление его в моей жизни станет лишь видением, мечтой — и ничем более; пятнадцать дней, месяц, год пройдут, и — я его позабуду. Услышав колокольчик, возвестивший обед, я удивилась, когда этот звук застал меня за такими мыслями: часы прошли, как минуты.

Когда я вошла в зал, мать передала мне приглашение графини М…, которая осталась на лето в Париже и давала по случаю рождения своей дочери большой вечер, полумузыкальный и полутанцевальный. Мать, всегда такая добрая ко мне, хотела, прежде чем ответить, посоветоваться со мной. Я тотчас согласилась: это было прекрасное средство отвлечься от мысли, овладевшей мною. В самом деле нам оставалось только три дня, и этого времени едва достаточно было для приготовлений к балу, потому-то я и надеялась, что воспоминание о графе исчезнет или, по крайней мере, отдалится во время хлопот, связанных с подготовкой туалета. Со своей стороны, я сделала все, чтобы добиться этого результата; говорила в этот вечер с жаром, какого матушка никогда не видела во мне; просила возвратиться в тот же вечер в Париж под предлогом, что осталось мало времени, чтобы заказать платья и цветы, но на самом деле оттого, что перемена места могла — по крайней мере я так думала — помочь мне в борьбе с моими воспоминаниями. Мать согласилась на все мои фантазии с обычной добротой, и после обеда мы отправились.

Я не ошиблась. Приготовления к вечеру, веселая беззаботность, которая никогда не покидала меня, ожидание бала в такое время, когда их бывает так мало, заслонили невольный ужас, овладевший мной и затмили призрак, преследовавший меня. Наконец желанный день наступил: я провела его в какой-то лихорадке, чем очень удивляла матушку; но она была счастлива, видя мою радость. Бедная мать!

Когда ударило десять часов, я была уже готова и не знаю, как это случилось, я, всегда такая медлительная, в тот вечер ожидала свою мать. Наконец мы отправились. Почти все наше зимнее общество возвратилось, подобно нам, в Париж ради этого праздника. Я встретила там своих подруг по пансиону, своих всегдашних кавалеров и чувствовала то веселое, живое удовольствие, которое испытывает на балу совсем молодая девушка и которое через год-два начинает меркнуть.

В танцевальном зале была ужасная теснота. По окончании кадрили графиня М… взяла меня за руку и повела меня из духоты бальной залы в комнату, где играли в карты. Это было любопытное зрелище: все аристократические, литературные и политические знаменитости нашего времени были там. Я знала уже многих из них, но некоторые были мне неизвестны. Госпожа М… называла мне их, сопровождая каждое имя замечаниями, которым часто завидовали остроумные журналисты. Войдя в один зал, я вдруг содрогнулась, сказав невольно: "Граф Безеваль!"

— Да, это он, — отвечала госпожа М…, улыбаясь. — Вы его знаете?

— Мы встретили его у госпожи Люсьен в деревне.

— Да, — сказала графиня, — я слышала об охоте, о происшествии, случившимся с молодым Люсьеном.

В эту минуту граф поднял глаза и заметил нас. Что-то вроде улыбки мелькнуло на его губах.

— Господа! — сказал он своим партнерам. — Позволите ли покинуть вас? Я постараюсь найти вам вместо себя четвертого партнера.

— Вот прекрасно! — сказал Поль. — Ты выиграл у нас четыре тысячи франков и теперь пришлешь вместо себя такого, который не проиграет и десяти луидоров… Нет! Нет!

Граф, готовый уже встать, опять сел. После сдачи он поставил ставку; один из игроков удержал ее и открыл свою игру. Тогда граф бросил свои карты, не показывая их, сказал: "Я проиграл", — отодвинул золото и банковские билеты, лежавшие перед ним в виде выигрыша, и опять встал.

— Могу ли я теперь оставить вас? — спросил он.

— Нет еще, — возразил Поль, подняв карты графа и смотря на его игру, — у тебя пять бубен, а у твоего противника только четыре пики.

— Сударыня, — сказал граф, глядя в нашу сторону и обращаясь к хозяйке, — я знаю, что мадемуазель Евгения будет просить сегодня на бедных. Позволите ли мне первому предложить свою дань?