Полина - Александр Дюма

Александр Дюма

Полина

1

Заканчивался 1834 год. Субботним вечером в маленьком зале рядом с фехтовальной Гризье мы курили сигары, даже не отложив в сторону рапиры, и слушали ученые теории нашего профессора, время от времени прерывая его анекдотами. Вдруг дверь отворилась и вошел Альфред де Нерваль.

Друзья мои! Те из вас, кто читал мои записки о путешествии в Швейцарию, возможно, вспомнят одного из моих героев: того самого молодого человека, который повсюду сопровождал таинственную даму под вуалью. Впервые я увидел эту женщину во Флелене, когда вместе с Франциско торопился к шлюпке, отплывающей к камню Вильгельма Теля. В лодке был уже Альфред де Нерваль, мой старинный приятель, и любезные мои читатели, очевидно, вспомнят, как я был удивлен, когда в 300 шагах от берега увидел, как мой друг отдал распоряжение гребцам отчаливать, делая при этом прощальный и дружеский жест в мою сторону, который я понял как извинение: "Виноват, любезный друг! Очень хотел бы увидеться с тобой, но я не один…" Я ответил ему жестом, что вполне понимаю его. Но вежливо поклонившись ему в знак прощения и повиновения, я все-таки считал, что поступок его слишком суров, поскольку на берегу больше не было ни шлюпки, ни гребцов, и я вынужден был задержаться еще на целые сутки. Мне пришлось вернуться в гостиницу, где я постарался навести справки об этой женщине, но узнал только, что ее зовут Полиной, и она, очевидно, очень больна.

Вскоре я забыл эту встречу, но несколькими днями позже, посетив купальни на источниках горячих вод Пферера, я снова увидел, как вы помните, Альфреда де Нерваль, который длинной подземной галереей вел под руку ту самую даму, пожелавшую остаться неизвестной во Флелене.

Очевидно, она по-прежнему хотела сохранить свое инкогнито, потому что, увидев меня, явно попыталась повернуть назад. К ее сожалению, дорожка была настолько узкой, что не позволила им отклониться ни вправо, ни влево. Это был своего рода навесной мостик, мокрый и скользкий, шириною всего в две доски; он тянулся вдоль всей стены подземелья над глубокой пропастью, на дне которой по черно-мраморному ложу текла речка Тамина.

Таинственная спутница моего друга, увидев, что всякое бегство бесполезно, опустила вуаль и пошла мне навстречу. Я уже рассказал о том впечатлении, которое произвела на меня эта женщина, как белая и легкая тень идущая по краю бездны и не показывающая ни малейшего беспокойства, словно она уже принадлежала другому миру. Видя ее приближение, я прижался к стене, чтобы занять как можно меньше места. Альфред хотел, чтобы она прошла одна, но она не решилась оставить его руку, и мы все трое очутились на одно мгновение на пространстве не более двух футов в ширину. Эта странная женщина, подобная одной из фей, склоняющихся к потоку и полощущих свой шарф в пене каскадов, чудом прошла над самой бездной, однако, не настолько быстро, чтобы я не мог не увидеть ее тихого и спокойного, хотя и очень бледного, изнуренного страданием лица. Мне показалось, что я уже видел его; оно пробудило во мне смутное воспоминание о другом времени, воспоминание о гостиных, балах, праздниках; казалось, что я знал когда-то эту женщину с изнуренным и печальным лицом, — знал веселой, румяной, увенчаной цветами в мире благоуханий и музыки, охваченной радостью упоительного вальса или шумного галопа. Где же это? Не знаю!.. В какое время? Не могу сказать!.. Это было видение, мечта, эхо моей памяти, которое не имело ничего определенного и существенного; ускользающее от меня, как будто я хотел схватить призрак. Я вернулся назад, надеясь опять ее увидеть, и готов был показаться нескромным, но достигнуть своей цели; однако возвратясь не более чем через полчаса, не нашел уже в купальнях Пферера ни ее, ни Альфреда.

Прошло два месяца после этой встречи; я был в Бавено около озера Маджоре. Был прекрасный осенний вечер; солнце скрылось за цепью Альп, которые отбросили тень на восточную часть небосклона, где уже начали появляться звезды. Мое окно было на уровне террасы, благоухающей цветами; я вышел из комнаты и оказался среди цветущих лавровых, миртовых и апельсиновых деревьев. На любого человека — будь то мужчина, женщина или ребенок — цветы производят необыкновенное впечатление, и где бы мы ни были — в поле или в лесу — по какому-то естественному побуждению мы срываем их для букета, чтобы унести с собой их благоухание и прелесть.

И я не мог противиться искушению; и я сорвал несколько благовонных веток и пошел к перилам из розового мрамора, которые возвышались над озером, отделенном от сада большой дорогой, идущей из Женевы в Милан. Едва я дошел туда, как луна показалась из-за Сесто и лучи ее скользнули по ребрам гор, закрывавшим горизонт, и по воде, спавшей у моих ног, — блестящей и неподвижной, как огромное зеркало. Все было тихо: никакого шума не было слышно ни на земле, ни на озере, ни на небе, и в этом-то величественном и меланхолическом безмолвии наступала ночь. Вскоре среди деревьев, которые возвышались по левую сторону от меня и корни которых омывались водой, раздалась песнь соловья, гармоничная и нежная: то был единственный звук, нарушавший тишину ночи; он продолжался с минуту, блестящий и звонкий, потом вдруг умолк. Тогда как будто этот шум пробудил другой, хотя совсем иного свойства, я услышал со стороны дома д’Оссола стук едущего экипажа; в это время соловей опять начал петь, и несколько минут я наслаждался его песней. Когда он замолчал, я вновь услышал стук быстро приближающегося экипажа. Мой звонкоголосый певец успел за это время продолжить свою ночную молитву. Но на этот раз, едва он пропел последнюю ноту, из-за поворота дороги, выходящей из леса и проходящей мимо гостиницы, показалась мчащаяся во весь опор коляска. В двухстах шагах от нее почтальон хлопнул бичом, предупреждая другого кучера, чтобы готовили лошадей. Почти в тот же миг тяжелые ворота гостиницы заскрипели на ржавых петлях, вывели свежих лошадей; и в ту же минуту коляска остановилась под террасой, на перила которой я опирался.

Ночь, как я сказал, была так светла и так прекрасна, что путешественники, желая насладиться чистым воздухом, отстегнули фартук коляски; их было двое: молодой мужчина и молодая женщина, закутанная в большую шаль или манто и задумчиво склонившая голову к плечу молодого человека, который ее поддерживал. В эту минуту почтальон вышел с огнем, чтобы зажечь фонари в коляске; луч света скользнул по лицам путешественников, и я узнал Альфреда де Нерваль и Полину.

Все он и все она!.. Я подумал — это кто-то более могущественный, чем случай, устраивал наши встречи. Она, Полина, так изменилась со времени нашей встречи в Пферере; она казалась такой бледной, такой изнуренной, — это была уже только ее тень. Однако эти поблекшие черты напомнили мне еще раз тот неясный образ женщины, который хранился в глубине моей памяти, при каждой из встреч возникая из прошлого как туманное видение Оссияна[1]. Я готов был произнести имя Альфреда, но вспомнил, что спутница его не хотела быть узнанной. Несмотря на это, неизъяснимое чувство жалости так влекло меня к ней, что мне хотелось, по крайней мере, дать ей знать, что один человек молится о ее душе, слабой и готовой отлететь, страстно желая, чтобы она не оставляла преждевременно прелестного тела!.. Я вынул из кармана визитную карточку, написал на ее обороте карандашом: "Бог хранит странников, утешает скорбящих и исцеляет страждущих!" Вложив записку в середину букета померанцевых и миртовых цветов, я бросил его в коляску. В ту же самую минуту почтальон тронул лошадей; но я еще успел увидеть, как Альфред высунулся из коляски и поднес мою карточку к фонарю. Тогда он обернулся, сделал мне рукой знак, и коляска исчезла за поворотом дороги.