Обреченность - Сергей Герман

Павловский бросил папиросу на пол, загасил ее каблуком и резко открыл дверь кабинета.

Младший лейтенант в этот момент ударом кулака сбил с табуретки бывшего командующего фронтом:

— Сука фашистская! Я тебе покажу блядине, кто из нас выше званием. Не предатель!? Ты хуже... ты сделал то, что не удалось Тухачевскому. Ты открыл немцам фронт!

Над Павловым склонилась фигура в новенькой коверкотовой гимнастерке. Он почувствовал запах кожи новой портупеи.

От удара сапогом в лицо перед глазами заплясал потолок и бывший генерал Павлов погрузился в безмолвие.

— Вот сука, квелый какой то генерал пошел! — Брезгливо сказал следователь, вытирая носок сапога о гимнастерку Павлова.

— Конвойный! Ведро холодной воды. Живо!

Через полчаса, Павлов с затекшим лицом сидел на табурете. Вдруг он хрипло — зарыдал, словно залаял. Павловскому стало жутко.

Батальонный комиссар подвинул Павлову коробку с папиросами. Зажег спичку. Подождал, пока тот сделает несколько затяжек.

Пальцы, державшие папиросу, дрожали. Жадно докурив папиросу Павлов вдавил окурок в пепельницу и холодным бесстрастным голосом стал давать подробные признательные показания.

Машинистка в углу деловито хмурясь от сосредоточенного внимания, быстро била пальцами по клавишам пишущей машинки, фиксируя показания арестованного генерала.

Довольный Комаров вытащил серебряный портсигар. Достал папиросу, размял. Закурил.

— Так бы сразу и говорил, что завербован сначала польской разведкой, а потом еще и германской. А то начал мне тут вола крутить!

У Павлова задрожали губы. Он обмяк, ссутулился. Никак не мог собраться с мыслями.

Совсем еще недавно уверенное, жесткое лицо с крупными чертами резко постарело. Обвисли щеки, погасли глаза.

Через две недели дело было закончено, передано в военный трибунал.

Председательствовал армвоенюрист Василий Ульрих, членами суда были диввоенюристы Орлов и Кандыбин. Секретарь — военный юрист Мазур.

Просьба подсудимого направить его на фронт в любом качестве, где он докажет преданность Родине и воинскому долгу, грубо прерывалась Ульрихом:

— Пожалуйста, короче...

Его мучил приступ разыгравшейся мигрени. Правда о состоянии фронта и причинах отступления его совершенно не интересовала. Сталин дал команду- найти врага. Приказ был выполнен, враг найден.

Военная Коллегия Верховного Суда СССР приговорила Дмитрия Павлова и руководство штабом фронта — Климовских, Григорьева, Коробкова — лишить воинских званий и подвергнуть высшей мере наказания — расстрелу, с конфискацией всего лично принадлежащего имущества.

Ознакомившись с приговором, Сталин сказал Поскребышеву:

— Пусть не тянут. Никакого обжалования. И обязательно сообщить по всем фронтам, пусть знают, что трусов и пораженцев карать будем беспощадно.

Той же июльской ночью Дмитрия Павлова расстреляли.

***

Группа танков 35го танкового полка 6й Чонгарской кавалерийской дивизии, идущих на выручку своей пехоте, заблудилась ночью среди болот и лесов. Танки сожгли все горючее и встали на дороге. Командир группировки, двадцативосьмилетний майор Николай Титаренко, одетый в замазученный черный комбинезон, матерясь бегал по дороге от машины к машине, стуча пистолетом по броне машин.

От безысходности он скрипел зубами и наконец отдал приказ слить оставшееся горючее в командирский танк, снять вооружение и идти на соединение со своими частями пешим порядком. Этому приказу неожиданно воспротивился батальонный комиссар Шпалик.

— Весь советский народ ведет битву с превосходящими силами противника, - как по написанному шпарил комиссар. - А мы вместо того, чтобы дать бой врагу будем уничтожать свои танки? Товарищ майор, ваш приказ - вредительский и я буду докладывать об этом в штаб дивизии.

Титаренко плюнул, полез в танк.

Но тут налетели самолеты, сбросили бомбы.

Вспыхнул танк Титаренко. Люки танка заклинило. Экипаж не мог выбраться из горящей машины и умирающие люди кричали от боли, сгорая заживо.

Батальонный комиссар Шпалик метался между машинами. Схватил за руку ротного Милютина.

— Товарищ старший лейтенант! Машина командира горит. Помогите ему! Я приказываю!

Пламя медленно ползло по танку и вдруг раздался сильный взрыв. Взорвался боекомплект. Танковую башню сорвало с погонов, приподняло и отбросило в сторону. Огонь полыхал прямо из чрева.

Командир роты устало поскреб трехдневную щетину на обгоревшем лице, махнул рукой:

— Поздно комиссар, пить боржоми. Вы старший по должности в полку. Командуйте.

Когда черным жирным дымом занесло поросшую чахлым кустарником пойму, неспешный ветер донес до деревни не только звуки взрывов, но и крики горящих заживо экипажей.

Танкисты погибли не напрасно. Они приняли на себя бомбовый удар самолетов, летящих на Москву. Советские солдаты остались верны солдатской присяге. Вечная им память.

Но местные жители еще многие годы обходили стороной эту растерзанную взрывами пойму, воняющую гарью, сажей и горелым человеческим мясом. На земле остались лежать трупы. Много трупов, несколько десятков. Горбились закопченные остовы сгоревших машин. Горестно покачивали на ветру зелеными кронами сосны с опаленной корой, словно удивляясь нежданно нагрянувшей смерти.

Оставшиеся в живых танкисты, обожженные и черные от копоти, пытались выйти из окружения — они уже понимали, что в этой войне слова «плен» и «смерть» означали одно и тоже. Для одних— раньше, для других— позже.

Многие из них продолжали сражаться. Биться и умирать с отчаянностью обреченных. Рвущиеся к Москве немецкие части снова снова наталкивались на отчаянное сопротивление, и гусеницы немецких танков вязли в телах русских солдат.

***

Рассвет 22 июня 1941 года Алексей Костенко встретил в одиночной камере Лефортовской тюрьмы. Сквозь зарешеченное окно камеры и железный намордник, надетый на окно, виднелся лишь сереющий кусочек неба.

В камере круглосуточно горела лампочка. Ломаный, рассеянный свет падал на голые бетонные стены, серый каменный пол, железную стандартно-тюремную дверь с черным зрачком смотрового глазка, засовы.

Утром, в обед и вечером в замочной скважине скрежетал ключ. С грохотом откидывалась дверца кормушки и в проеме Алексей видел кусок тюремной стены, выкрашенную ярко синей краской, мятые кастрюли с баландой и кашей, заключенного с биркой на груди, раздающего хлеб и сахар.

Пять шагов к двери: железная шконка, металлический ржавый стол, бак с парашей, умывальник. Пять шагов назад к черной решетке, впечатанной в тусклый прямоугольник окна. Пять шагов вперед, пять назад. Костенко размеренно шагал по камере, наматывая бесконечные километры. Хромовые сапоги скрипели, придавая мыслям хоть какой-то здравый смысл. Привычный скрип убеждал в том, что он не сошел с ума, ему ничего не кажется и не снится.

Пять шагов вперед, пять назад. О чем можно подумать за это время? Оказывается о многом — о прошлой жизни, о том как много еще не успел сделать. В пять шагов вмещается целая жизнь, особенно если эти шаги все не кончаются и не кончаются. Примерно как у белки в колесе, которая все бежит и бежит по кругу, пытаясь то ли от кого-то убежать, то ли наоборот — догнать.

Каждые полчаса приоткрывался дверной глазок, к очку приникал человеческий глаз. Надзиратель заглядывал в камеру равнодушным, бесстрастным взглядом и сразу же исчезал. Ходит арестант по камере, ну и пусть ходит. Указания запрещать хождение не было. Перед заступлением на дежурство начальник корпуса инструктировал его:

— Смотри, Пелипенко. Это контрик особый, в самую головку НКВД пробрался. Ты с ним ухо востро держи, чтобы не удавился или еще какое членовредительство не сотворил. А то мы с тобой запросто на его месте окажемся.

На доклады подчиненного, что «контрик» не спит ночами, корпусной хмыкал и, усмехаясь говорил:

— Ну и пусть не спит, может ему его душегубства покоя не дают, совесть начинает мучить, что измену против Советского государства замышлял. Может быть он походит, походит да и надумает сознаться в злодействе каком. Государству нашему рабоче-крестьянскому тогда польза, а тебе благодарность, или даже медаль. Ну, ступай Пелипенко, служи.

Осенью 1940 года Костенко неожиданно отозвали в СССР.

Вот и все, подумал он тогда, меня возьмут прямо на перроне. Только бы успеть раскусить ампулу с ядом. Но обошлось. Не тронули.

Несколько дней он ждал вызова на Лубянку и каждую ночь ожидал ареста. Знал, что за ним могут прийти и потому спал урывками. Не желал быть захваченным врасплох, сонным, раздетым. Готовился.

Уничтожил, сжег все личные бумаги, записные книжки, письма и даже открытки. Там были имена и адреса друзей и для них это было опасным. В ящике стола лежал заряженный пистолет.