Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Романтик пацан, – отметил сквозь полудрему Жорка. – Стихи читает, а моря наверняка никогда не видал». И ладно, что не видал: что в нем хорошего. Смолоду все им бредят: штормы, шквалы, дальние страны, красивая форма, романтика. А на деле – тяжкий труд и разбитые семьи. «Азовского моря корыто» – хорошо сказано. Пришлось Жорке похлебать из этого корыта и в Николаевской мореходке, и после. Гордился, что по отцовским стопам идет. У разбитого корыта и оказался. Жорка вздохнул.
Андрей покосился на капитана: спит – и продолжал:
Не пить первача в предрассветную стыдь, На скучном зевать карауле, Три дня и три ночи придется проплыть, И мы паруса развернули...«Интересно, пробовал ли первача мой рулевой? – в дремоте раздумывал Жорка – Пока вряд ли. А вот попадет на флот – и затянут: ''Моряк из увольнения на берег должен падать носом к трапу... Кузька с Узькой, сходней узкою, напевая брели к кораблю... В три пальца, по-боцмански, ветер свистит, и тучи сколочены плотно, и ерзает руль...» Что это со мной? – встрепенулся Жорка. – Бред? Горячка?» Нет, парень читает:
Сквозь волны – навылет! Сквозь дождь наугад! В свистящем гонимые мыле, Мы рыщем наощупь... Навзрыд и не в лад Храпят полотняные крылья...Навзрыд и не в лад. Вся жизнь не в лад. Да и была ли она у него, жизнь настоящая? Разобраться, так никогда и не было. Детство – как далекий сон, а во сне человек не живет, только сохраняется. А потом карусель из вагонов, детдомов, пьяных общежитий, душных кубриков. Пожалуй, один раз и сверкнула ему жизненная удача, когда после тягостной маеты по частным квартирам досталась им с Наташей комната в общаге пароходства, появился свой теплый угол. С того момента и опостылела Жорке морская холостяцкая романтика: к семье потянуло неудержимо. Разве жизнь это, когда жены по три месяца не видишь? Не успеешь из рейса вернуться, согреться, оглядеться, а снова пора в рейс. Приятели насоветовали: чтобы семью сохранить – спишись на берег. Посоветовать легко – сделать трудно, особенно если береговой профессии никогда не имел и как на берегу живут, толком не знаешь. Все-таки бумаги на рапорта не пожалел и порогов начальственных пооббивал немало – не пересказать сколько. И своего добился: перевели из морских рейсов на портовый буксир. А это уже совсем другая благодать: вахту отстоял – и домой. Не каждому флотскому так удается. Но прежде надо в последний рейс сходить – в Египет...
Андрей приглядел, видимо, специально припасенную чистую ветошку и, высунув руку через клапан в брезенте, протер стекло: дворник не справлялся. Глянул на приборы: все в порядке – вода под 85, давление – 4, топлива – до Колпашева хватит, не то что до Варгаса. Капитан спал, убаюкало болтанкой. Андрея и самого с непривычки поташнивало, но он храбрился и подбадривал себя, орал своего любимого Багрицкого:
Мы втянуты в дикую карусель, И море топочет, как рынок, На мель нас кидает, нас гонит на мель Последняя наша путина!..«Мели нам еще недоставало в такую поветерь», – вздрогнул от неприятной мысли Жорка. Да, впрочем, на Неге где ее найдешь, эту отмель – глубина неимоверная. Это его самого, бывшего старшего штурмана Георгия Брянцева, крепко на мель посадило – никак не сняться.
Из того памятного последнего рейса с донским зерном Жоркин сухогруз задержался на средиземноморском фрахте, и на берег Брянцев списался в Одессе. С приказом о переводе в Николаевский порт в кармане Жорка ступил на перрон Николаева и сразу же угодил в лапы бывших однокашников по мореходке.
