Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников

носить с тем шиком, с каким носят свои шинели флотские. Торпедный катер на выгоревшем плакате вызывал у него видения детства: праздник на Неве, боевые корабли в флагах расцвечивания, яхтклуб «Водник», ноющая за бортом яхты вода, веселый отец у руля, смеющаяся мама, ветер в снастях и ласковое небо над мачтой.

И другое небо – осеннее и тревожное, хлюпанье дождя и хлопанье зениток, щелчки метронома и вой сирен. Отца призвали на службу в отряд охраны водного района, мать сутками пропадала на заводе, а Жорка томился один в холодной и пустой квартире. Мать забегала, чтобы вздремнуть и покормить сына, и снова исчезала. С началом зимы исчезла вода, а потом и свет. Жорка научился ходить за водой к проруби и стоять в очередях за продуктами. Однажды мама не вернулась с работы. Не пришла она и в последующие дни. Жорка голодал и жег в печурке запасенные отцом для постройки семейной яхточки доски. Хорошо просохшие, они жарко пылали и, как не экономил их мальчик, убывали. Убывали и силы в тощем Жоркином тельце. Когда он окончательно ослабел и уже просто лежал под кучей одеял, неожиданно нагрянул с фронта отец, в огромных валенках, белом полушубке и меховом летном шлеме. Мгновенно оценив обстановку, он согрел на остатках досок воду и, растворив в кипятке плитку шоколада, напоил им сына. И только спустя некоторое время стал осторожно его кормить. Оказалось, что воюет он на ледовой яхте-буере, возит по Ладоге людей и грузы и хочет переправить Жорку на Большую землю: одному не выжить...

Не замерз Жорка на пронзительном ветру Ладоги, не заплакал от страха, когда гнался за буером серый «мессер», но навернулись у него слезы, когда на эвакопункте в Кобоне отец приколол к подкладке сыновней куртки снятую со своей груди медаль: «Нечего мне дать тебе, сынок, на память, кроме этого. Храни и помни нас с мамой. Время настало жестокое – поживи в детдоме, а после войны, даст Бог, я заберу тебя...»

И, чтобы скрыть от сына предательскую влагу на ресницах, резко повернулся и широко зашагал к берегу, где на ледяном ветру подрагивал рангоут его ледяной яхты. С тех пор Жорка отца не видел.

Пока Жорка в ожидании начала уроков сидел в компании детдомовцев на бревнышках, на площадку заявился один из главных школьных шайбистов и всеми признанный авторитет «чики» – долговязый второгодник Петька Воронин по прозвищу Ворона. Кличка эта к нему неотвязно приклеилась отнюдь не потому, что он обладал чертами простодушной крыловской разини, нет. Это был юный, еще не совсем оперившийся хищник, от отца унаследовавший повадки, напоминавшие повадки тех серых разбойниц, что не прочь стянуть плохо лежащее, обидеть слабого, а на опасного и сильного наброситься и растерзать стаей. Учителя Ворону с трудом терпели из-за тупости его в учебе и исключительных способностей к пакостям, а ровесники презирали из-за отца, которого после очередной, на весь город нашумевшей кражи взяли вместе с подельниками с поличным и увезли в «воронке» в казенный дом. На заводской окраине, прозванной Сараями, где каждый третий хулиган и голубятник, а в каждой второй семье кто-нибудь да «колымил» в лагерях, арест дело обыденное и остался бы незамеченным, когда бы другие отцы и братья – вчерашние собутыльники Воронина и соперники по голубиным гонкам – не стояли в те часы в очередях на призывные пункты военкоматов. «От призыва спрятался, курва, – презрительно сплевывали при упоминании о Воронине его вчерашние кореша. – Своя шкура ему дороже. Ну ничего, побьем немца, пощекочем и Вороне перышком...»

Немца побили, но возвратились немногие. А у тех, что вернулись с пустыми рукавами и штанинами, не сохранилось желания припоминать былое Воронину, который из лагеря по амнистии возвратился целым и невредимым, снова развел голубей, шумно пил и гулял и оглашал гармошкой всю улицу.

Мужики старшего Ворону великодушно простили. Но только не бабы, которые своих мужиков навсегда отправили, сирот ростили в одиночку да калек выхаживали. Презрение, как это часто водится, перенесли с одной головы на другую. И, пока одни воевали, а другой отбывал, досталось сыну за отцовских грех. С Петьки первым делом на глазах у всей школы сняли галстук, объявив, что раз отец не воюет, то и сын не достоин быть «в первых рядах борьбы за дело Ленина-Сталина». Тогда Петька не выдержал, продал голубей и удрал на товарняке на фронт – искупать вину отца. Но под Камышловом был снят железнодорожными стрелками, бит и с позором возвращен по месту жительства.

Оставив безнадежную мечту лично искупить вину отца на фронте, Петька замкнулся, ощетинился и озлобился против всего света. Не разбирая правого и виноватого в своей беде, он отбирал нищие завтраки у малышей, вытрясал карманы и портфели у одноклассников, развлекаясь, забрасывал чью-нибудь шапку на дерево и злорадствовал над попытками ее снять. Одни детдомовцы избежали его террора. Вернее, он сам избегал с ними связываться, зная, что получит коллективный отпор. Если же объединялись против него домашние, то потом со своими дружками-голубятниками Ворона их отлавливал по одному и смельчакам доставалось по первое число.

Играл в шайбу Ворона превосходно и, привычно выпотрошив карманы своих менее опытных партнеров, расходовал мелочишку на самые дешевые сигареты, без которых уже не мог обходиться. Вот и в тот памятный для Жорки день Ворона распечатал пачку «Пушек», лихо прикурил от зажигалки из ружейной гильзы и прокричал на мотив «Марша артиллеристов»:

...Ученики! Горит у нас в зубах большая папироса, Идем мы в школу зарабатывать «колы», А в наших дневниках, залитые чернилами, Хранятся только «двойки», «тройки» да «колы»...

– Ученики! – паясничая обратился Ворона к