Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников

Можно бы так подумать, да не прятал ее Степан: ружье и патроны в лодке открыто лежат, ствол порыжел от влаги – охотник так никогда не бросит. А лесник – первейший охотник и ружью своему хозяин. И рыба у него была наловлена – от нее одни косточки чайки да сороки оставили. Костей много, значит, улов был хороший. А рыбу ловят не для того, чтобы потом на берегу в лодке на солнце квасить – значит, беда случилась и искать лесника надо. А где искать? Река велика. И если она упокоила Степана, то не скоро даст назад.

– А может, это Батурин ночью наш облас взял? – предположил Андрей. – Потерял свою лодку и уплыл на нашей.

– Никогда! – возмутился Толян. – Батурин свой, деревенский, и кыкинский облас как облупленный знает – зачем ему его красть. Он бы к нашему костру вышел, узнал, что за люди, зачем в лесу ночуем, почему с ружьем. Нет, не он это был.

– У Батурина бродни резиновые, на подошве елочка. А на тропе мы след видели от кирзового сапога – на подошве пупочки, – поддержал Толяна Иван. – Однако плыть надо на лодке, не придет Степка, как ни жди.

На веслах моторка шла плохо: тормозил гребной винт. Андрею быстро надоели упражнения с гребями, и, отложив тяжелую гребь, он взболтнул канистру: бензин был. Ключи обнаружились на месте, и вывернуть свечу не составило труда. Электрод свечи оказался мокрым – значит, мотор заглох от перегрузки или отказало зажигание. Свечу продуть, цилиндр очистить – вспомнились занятия по машиноведению. Андрей топнул десяток раз по пусковой педали, протер и ввернул свечу и лишь тогда открыл краник бензобака. Ну, Господи, благослови! Что есть силы – на педаль! Раз, другой, третий! Пошел! Мотор чихнул, как Карым от понюшки табаку, отрыгнул клуб сизого дыма и вдруг заголосил что есть мочи на всю реку: пух, пух, пух, пух... Одно слово – крикун. Кыкин на руле оживился и одобрил:

– Однако, паря, в городе вас делу учат.

Вода у бортов зажурчала ласково, как кошка на коленях.

Глава четвертая. На липовой ноге

Известие о ночном происшествии на Половинке и прочем с ним связанном переполошило поселок. Курьез с уполномоченным уже подзабылся и набил оскомину, кинопередвижка где-то застряла, иных событий в поселке не случалось, и местные любители посудачить о том о сем начинали испытывать дискомфорт и внутреннее жжение, подобно тому, какое ощущает заядлый курильщик, насильно отлученный от курева.

Весть о явлении в ночи лешака и одновременной пропаже лесника Батурина упала на благоприятную почву: поселковые кумушки засновали между огородами, торопясь донести до общества свое самое компетентное мнение. Кыкина осаждали целыми делегациями. Старик терпеливо рассказывал раз, другой, третий. Его перебивали, засыпали наводящими вопросами, способными кого угодно сбить с толку, уточняли детали, поправляли и не соглашались, ожидая жуткого повествования о том, как красноглазый лешак терзает в чаще разнесчастного Степана, пока Кыкин не плюнул, не обругал всех партизанами и не затворился в избушке у старика Проломкина. Там два охотника долго шептались по-остяцки и пили чай. Потом Проломкин запер дверь, завесил окно тряпицей и достал со дна древнего сундучка остроголового деревянного божка. Утвердив божка на крышке сундука, старик его долго о чем-то молил, убеждал, уговаривал, даже на крик сорвался и пригрозил болванчику шилом, но под конец угомонился и, в знак примирения, вымазал физиономию идолу маргарином. Потом остяки снова напились чаю с хлебом и тем же маргарином, погрузили в крохотный обласок Проломкина два страшных капкана да и отплыли в неизвестном направлении, вызвав у неудовлетворенной общественности сильное негодование.

Зато повезло Карыму Аппасовичу: он приобрел обширнейшую аудиторию. Неудовлетворенное любопытство сродни болезни: и мучит, и томит. Хорошо, что по дороге в лавку можно возле Карыма облегчить душу. А он и рад соврать и прихвастнуть, даже просто так, из любви к искусству. О походе за мхом на Половинку Карым врал не то чтобы мастерски, а с упоением и вдохновенно. От пересказа к пересказу в его речах появилось множество дополнительных деталей, о которых не подозревал даже Андрей, и абсолютная уверенность очевидца. Карым не упустил и проделок Моряка, и поимки огромной щуки, и выстрелов по ночному пришельцу. Его рассказам посмеивались, удивлялись и с замиранием сердца впитывали ужасную правду о том, как две пули шестнадцатого калибра сплющились от удара о грудь красноглазого шайтана и с медным звоном отлетели как горох от стены. Из туманных намеков выходило, что лесник и леший давние приятели, если не одно и то же. И вообще – леший не леший, а оборотень из раскрытой остяцкой могилы: сегодня он лесник, завтра медведь, а по ночам леший. При этом рассказчик ссылался на Еремеевну, которой во сне белый волк являлся. А это, уж известно, неспроста. Вам белый волк снился? Не снился. И никому не снится. А вот Еремеевне, которая слывет бабой непростой, а в некотором роде даже вещей, белый волк приснился, и как раз в ту самую ночь, когда леший на Половинке маячил. Бабы ахали и, забывая про покупки, разбегались по домам, чтобы загнать под крышу ребятишек, привыкших шастать подле леса до ночи.

Ну бабы – это бабы. Мало ли во что они уверуют, недаром отмечено: волос долгий – ум короткий. Однако на этот раз и бывалые мужики-охотники засовещались: по всему выходило, что со Степаном неладно. Прождали день, другой – нет ни лесника, ни обласа. Вспомнили про Алешку Няшина, который лет десять как в тайге пропал. Втроем промышляли они в родовом угодье. Два брата ушли поутру ловушки смотреть, а у Алешки в зимовье работа была. Вечером братья с добычей вернулись, смотрят: огонь