Охота на сопках Маньчжурии - Владислав Юрьевич Морозов

журналисте, завтра про меня всё равно будут знать очень многие (включая даже тех, кому это не совсем положено), и неизвестно, чем это обернётся. Все свежие гарнизонные сплетни точно должны стекаться ко всё той же супруге генерала Стесселя, Вере Алексеевне, а Полина Викентьевна, Арина и Екатерина Ростиславовны и прочие, Элла Поликарповна и Мария Афанасьевна помалкивать о сегодняшнем вечере точно не будут: сарафанное радио – это штука страшная. Хотя в сложившейся ситуации, когда я, как всегда, импровизирую по ходу пьесы, всё равно не оставалось ничего другого, кроме как медленно плыть по течению…

Что же касается кулинарной части именин, то стол был хоть и без особых разносолов (позволю заметить, что многое из того, что привычно и каждодневно для нас, тогда не кушали от слова «совсем»), но и без признаков кризиса: и курятина со свининой, и рыба на нём присутствовали. Я помнил, что перебои с харчами в Порт-Артуре начнутся через месяц с небольшим, где-то 29 сентября 1904 года, тогда же здесь введут и нормы на отпуск продовольствия. А основным мясом в осаждённом гарнизоне к концу осады была конина (кавалерии в Порт-Артуре не было, лошади только вьючные и обозные), тем более что практически всю годную на убой скотину (прежде всего свиней) хитрые китаёзы ещё в начале войны продали для маньчжурской армии Куропаткина, поскольку там платили заметно больше. Ну а цены на харчи у порт-артурских спекулянтов вроде уже упомянутой мной жены Стесселя, особенно ближе к концу осады, были более чем кусачие: за корову просили 500 рублей, за индейку 50 рублей, а за курицу – 25. Зря, что ли, мадам генеральша сразу после окончания войны прикупила особнячок в Санкт-Петербурге?

Водка и вино на столе были местного разлива и в изрядном количестве, однако шампанское и коньячок лишними на этом фоне вовсе не оказались. Тем более что сам я выпивал больше для виду.

Разумеется, с самого начала все за столом таращились на меня, словно на главное блюдо вечера. Возможно оттого, что ножом и вилкой я действовал не слишком умело, – в следующем, фастфудном, веке подобного опыта хрен наберёшься. В этой связи моя легенда пришельца из дебрей дикой и жаркой Южной Африки оправдывала в том числе и это чисто бытовое бескультурье.

Ну а я, в свою очередь, дивился на собравшихся по примерно тому же поводу. Чтобы этак вот ловко обращаться со столовыми приборами, не держа при этом локтей на столе, да ещё и не капая вином или мясной подливкой на парадные накрахмаленные мундиры, – это точно «двадцать лет учиться надо», как говаривал товарищ Бывалов в старой (для меня) кинокомедии «Волга-Волга»!

Хотя, пока присутствующие чинно и практически молча ели и пили, было ещё ничего. Но чуть позже, когда собравшиеся понемногу насытились, дополнительно подогрев своё любопытство дозами алкоголя, вечер неизбежно перешёл в стадию беседы, и мне пришлось, что называется, отдуваться. И поскольку всем сразу же было очевидно, что по-русски я вполне себе говорю, изобразить попку-дурака и отделаться классическими репликами типа «моя твоя не понимай» или «в Греции всё есть» у меня не получилось категорически.

Как водится, дамы офицерши зашли, что называется, издалека, как это тогда было принято в светских и не очень компаниях (и, кстати, не только в царской России), начав с погоды и природы. Делать нечего, пришлось рассказывать им про Африку, львов, слонов и прочих леопардов с гепардами, в основном в пределах познаний (а точнее, «верхушек»), которых я нахватался из National Geographic.

Пересказывать своими словами то, что когда-то видел на экране телевизора, – занятие неблагодарное. А в целом у меня получилось нечто в стиле известной песни Александра Городницкого про сенегальскую любовь вприглядку, ну вы, надеюсь, помните: «крокодилы, пальмы, баобабы и жена французского посла». Тем не менее не только дамы, но и отдельные господа офицеры в промежутках между очередными рюмками внимали мне вполне восхищённо, некоторые даже чуть ли не разинув рот. В общем, беседа была долгая, и от всех этих некстати залипших в моём мозгу после просмотра старых географических карт названий типа Бечуаналенд, Танганьика, Начингва, Катанга, Костерманвиль, Букама, Мазабука у меня заболели челюсти, стал заплетаться язык, и к тому же я исчерпал практически до дна багаж своих знаний об Африке.

Потом, после некоторой паузы, кто-то из господ офицеров некстати сморозил что-то про Англо-бурскую войну, и изрядно поддатый Майский быстро и ненавязчиво-легко проболтался о том, что перед ними сидит непосредственный участник этой войны, то есть я. Вот радость-то!

Я приготовился было врать про нелёгкую жизнь фронтового снайпера (с поправкой на то, что тогда не было никаких оптических прицелов, – просто пересказать своими словами какую-нибудь «Битву за Севастополь» тут бы категорически не проканало), но, как оказалось, представления об этой африканской войне здесь были сугубо романтические.

Поэтому слегка пьяненькие дамочки и обе юные барышни (этим практически не наливали – малы ещё), томно поедая меня синими очесами, начали просить «чего-нибудь этакого».

На что именно они намекали, понять было сложно. Чего «этакого» из категории того, что они не видели, я им мог предъявить?

В общем, я понял, что, похоже, придётся вспомнить кое-какие иные навыки, и потребовал гитару. Была слабая надежда на то, что инструмент не сыщется, но, хоть и не сразу, гитару нашли. Богатую. Прямо-таки в цыганском стиле, даже с розовым бантом на грифе.

Если честно, играть я почти что не умею, так, древнее дворовое баловство, которое не особо пригодилось по жизни. В целом, как я для себя определил, получается у меня это практически как хером по струнам. Даже для внутреннего потребления – очень так себе, позорище, Эдуард Суровый какой-то. Но, если вдуматься, те же Окуджава и прочие Галичи тоже не были Высоцким, Зинчуком или Ричи Блэкмором, а просто предпочитали декламировать свои стишата под некий условный «трень-брень» по струнам. Ну а если кто-то потом придумывал для их стихов приличную музыку – это уже совсем другая история, не имеющая отношения к самим поэтам.

Короче говоря, я рискнул. Взял гитару и, как мог, запел:

Op ’n berg in die nag

Lê ons in donker en wag

In die modder en bloed lê ek koud

Streepsak en reën kleef teen my

En my huis en my plaas tot kole verbrand

Sodat hulle ons kan vang

Maar daai vlamme en vuur

Brand nou diep, diep binne my

De La Rey, De La Rey

Sal jy die Boere kom lei?

De La Rey, De La Rey