Сцены сексуальной жизни. Психоанализ и семиотика театра и кино - Дмитрий Александрович Ольшанский

берёт Филипп, отец биологический. В этой сцене он реализует то самое заветное желание — прикасается к своему ребёнку, для которого он не является отцом (отцовство и смерть он подарил Эмманюэлю), и который несёт в себе свет жизни. Появление дочери, для которой он не отец, разрушает диалектику смерти Филиппа, поэтому их встреча оборачивается для него нежданным счастьем и приносит с собой неведомые его душе чувства. Именно это счастливое отцовство, продолжение рода, не омрачённое тенью смерти, которое недоступно для самого Эмманюэля, он дарит Филиппу, также преподнося этот дар как свидетельство любви. Отдавать другому то, чего ты сам не имеешь, — это и значит любить его, на это неоднократно обращал внимание Жак Лакан.

В финале картины герои решают преподнести ещё один дар и познакомить свою дочь с её суррогатной матерью, которая, по условиям контракта и признавая закон отца, отказалась как от юридических прав, так и от физической связи с новорожденной. Тем не менее, Маню и Филипп, исполненные доброй волей, всё же дарят дочери связь с матерью, открывают для неё ещё и материнское измерение любви, хотя прежде они не обращали на Фину никакого внимания: она была лишь инструментом для производства ребёнка или препятствием в отношениях между партнёрами (Маню пришлось даже фиктивно жениться на ней, и она какое-то время пытается «излечить» его от гомосексуализма), но никогда не фигурировала как женщина. Когда Эмманюэль проводит с ней ночь, наутро он идёт к Филиппу, чтобы вернуться в лоно своей гомосексуальности; секс с женщиной оказывается для него травматичен, поскольку заставляет переосмыслить уже сложившееся и удобное положение дел. «У нас договор и ничего больше», — повторяет он несколько раз, тем самым показывая, что это «нечто большее» всё же имеет место. То запретное чувство, которое гомосексуалист Маню питает к Фине, своей юридической жене, не остаётся забыто. Он позволяет дочери любить свою мать вместо него. Ещё один пример невозможного дара: гей влюбляется в женщину и преподносит ей ребёнка, на которого та не имеет никаких прав, фактически дарит ей право материнства, а своей дочери возможность испытать всю силу женской страсти, которая так притягательна для него самого. Как достаточно хороший отец, Эмманюэль создаёт для своей дочери «отца» и «мать», и хотя это нимало не похоже на классическую буржуазную семью, дамы из отдела опеки были бы довольны. Маню ведёт себя по отношению к Фине так, как если бы он её любил. Поэтому он и дарит своей дочери материнскую эротическую связь с женщиной, которая не доступна для него самого. То, чего он не может позволить себе, — это и есть его отцовское наследие.

Достаточно хороший отец передаёт ребёнку не то, что у него есть, а то, чего у него нет, или свои собственные нехватки или переизбытки (поэтому зависимости так часто передаются от родителей детям), те слепые места, непонимания, провалы, пустоты, которые впоследствии и станут вакуолями для зарождения своего желания у ребёнка, становления его субъективности. Поэтому вопрос отцовства вообще не лежит в плоскости сексуальной ориентации родителей, их количестве и их супружеских предпочтениях, а касается он прежде всего их умения дарить другому то, что недоступно тебе самому, и — второй невозможный акт — принимать в дар от другого то, что тебе совершенно не нужно, признавая этого другого во всей инаковости, и укореняя себя в отношениях с ним, подобно тому, как делают герои Венсана Гарана, выстраивая свою собственную семейную структуру.

Политические проекции на экране сексуальности

(о Международном ЛГБТ-кинофестивале «Бок о бок»)

Любовь мужчины к женщине и женщины к мужчине — это скука, любовь женщины к женщине и мужчины к мужчине — это жуть.

Марина Цветаева

Известный парадокс состоит в том, что лучшие фильмы про геев и лесбиянок были сняты гетеросексуалами, а лучшие работы режиссёров-гомосексуалистов никак не касаются их сексуальной ориентации. Должно быть, Пазолини и Кокто отлично понимали, что необходимо дистанцироваться от своего симптома, чтобы представить его в виде произведения искусства, а страдающий человек может лишь послать сигнал-sos или жалобу о несчастной участи геев в современном мире, — какими и являются подавляющее большинство фильмов на фестивале «Бок о бок», — требующими скорее социального участия, терапевтической поддержки или простого человеческого сожаления, и совсем не претендующие на исследование феномена гомосексуализма или его художественную репрезентацию; жанр социально-политических роликов по-прежнему домининрует на таких фестивалях. Привязанность к собственным проблемам и непрестанное саможаление зачастую не позволяют режиссёрам найти субъективное измерение своей сексуальности, увидеть и почувствовать свой индивидуальный выбор и собственный путь, проделанный к гомосексуальной идентичности. Словно вопрос «что для тебя значит быть геем?» — кажется им наиболее неудобным, поэтому они предпочитают скорее говорить о политике, гомофобии, борьбе с социальными стереотипами, о вопросах, «связанных с восприятием и проживанием гендера в российской культуре» (именно так обозначена основная цель фестиваля), но только не о самих себе и своём внутреннем мире.

Поэтому при всей сложности и многоплановости темы гомосексуализма, ЛГБТ-кинофестивали оказываются один скучнее другого, и напоминают то ли квартирник для своих, то ли терапевтическую группу анонимных гомиков. Почему же ЛГБТ-фестиваль избегает серьёзных вопросов о выборе пола, о формировании идентичности, о том сложном пути, который проделывает каждый человек, создавая свою собственную сексуальность? А весь спектр вопросов об идентичности и любовных отношениях сводится к жалобам и подростковой борьбе за признание, как потом оказывается, борьбе с ветряными мельницами. Борьбе за признание со стороны господина.

«Жестокий капитан»

Само ЛГБТ-сообщество создаёт такой контекст, в котором гомосексуализм начинает выглядеть частью подросткового протеста против власти родителей и общества: «Дорогой папа, я стала лесбиянкой в 14, первый пирсинг сделала в 12, и даже не спрашивай, когда я начала курить», — говорит одна из героинь фильмов. Так, словно её сексуальная ориентация стоит в одном ряду с пирсингом и травкой-на-зло-папе. Стала бы она лесбиянкой, если бы суровый отец не запрещал ей курить и делать проколы? — вопрос риторический. И 90 процентов рассказанных на фестивале (с экрана и в кулуарах) историй как две капли воды похожи на это «стану лесбиянкой — пусть папаша лопнет». Эдипальная подоплёка этого протеста стала уже общим местом в исследованиях гомосексуализма, как и ясные политические цели, которые преследует ЛГБТ-сообщество, разыгрывая эту протестную карту.

Однако подростки часто не замечают, что протест — это тоже способ поддержки режима. Любой революционер нуждается в суровом господине, который преследовал бы его, персекутировал его желания и играл в его игры, точно так же в нём