Ай да Пушкин, втройне, ай да, с… сын! - Руслан Ряфатевич Агишев

застыла печаль, а у кого-то и страх. Никто не тянулся к закускам, вилки и ложки оставались строго на своих местах. Лишь Лев то и дело прикладывался к бокалу с красным вином, заглушая тяжесть внутри себя.

— Ситуация, прости Господи, — наконец, нарушил молчание Лев, опустошив очередной бокал. Услышав его возглас, женщины вздрогнули. — Что же теперь с нами будет?

Основания для беспокойства и тревоги, а то и страха, у них, и правда, имелись. Ведь, за какие-то сутки их вполне благополучное настоящее и сияющее будущее превратилось в ничто, разрушившись до самого основания. Женский салон модной одежды, в который было вложено много усилий, времени и средств, скомпрометирован и закрыт, и вряд ли теперь когда-то откроется. Отозвано разрешение на печатание газет, на которые семейство Пушкиных возлагало огромные надежды в деле улучшения своего благосостояния. Получено уведомление о запрете проведения в Санкт-Петербурге лотерей всех видов и наименований. Словом, был у них полноводный золотой ручей, а теперь, вообще, ничего не осталось.

— Как теперь жить-то будем?

Страшнее будущего безденежья было другое обстоятельство — немилость власти. По городу пошел страшный слух, что Александр Сергеевич вновь оказался в опале у императора и всего Двора. Даже поговаривали, что полицейские и жандармы особый приказ получили за всеми Пушкинами с особым пристрастием надзирать. После такого, ни у кого не было никаких сомнений, что их семейство станет изгоями в своем же собственном городе. Знакомые и друзья, опасаясь последствий, забудут к ним дорогу. Хорошо, если на улице здороваться не перестанут, а тои, как звать забудут.

— Спаси и помилуй, — еле слышно прошептала Наталья, с мольбой глядя на медальон с иконкой в своих руках. — Огради нас от всего плохого… Помоги Сашеньки что-нибудь придумать. Боженька, пожалуйста…

* * *

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных

Пушкин вышел из своего кабинета уверенным шагом с гордо поднятой головой, словно охотник, а не загнанный в угол зверь. Одному только Богу было известно, каких трудов ему стоило так держаться, и ничем себя не выдать.

— Держись, Санька, держись. Чтобы ладони в кулак, глаза наглые, на губах улыбка, — шептал Александр, шагая по коридору в сторону столовой, куда он попросил собраться своих близких. — Пусть видят, что есть выход, что все под контролем. Ведь, ты главный в этой стае…

Глубоко вздохнул и быстрым шагом прошел оставшуюся часть коридора, выйдя в столовую совсем другим человеком. Резко остановился у стола, громко притопнув ногой.

— Ну, чего траурные лица? Чего приуныли? — Пушкин на каждом остановил свой взгляд, а Наталье даже подмигнул. — Ничего же страшного не случилось. Подумаешь, разорвали аренду, и пришлось закрыть магазин. Через неделю или две откроете новый салон, ещё лучше прежнего. Лев, с твоими газетами дело ещё проще! Как всё поутихнет, совсем другие газеты делать начнём. Попомните, моё слово, всё именно так и будет.

Однако особенного эффекта его слова не произвели. Судя по лицам сидевших лучше им не стало, уверенности точно не прибавилось.

— Вы что, моим словам не верите⁈ — возмутился Александр, уставившись на сестер своей супруги. — Катя, Саша, я же сказал вам, что будете с богатым приданным? И сколько вы на своем дамском салоне успели заработать? Сколько, не слышу?

— Почти сорок… — тихо выдавила из себя старшая Катерина.

— Вот, сорокет! За неполных два месяца вы получили почти сорок тысяч рублей! Это уже небольшой капиталец, с которым не стыдно и в Свет выйти!

Александр подошел ближе, встал за их стульями, наклонившись вперед.

— Я Вам снова обещаю, что пройдет совсем немного времени и у вас будет еще больше денег! Сколько хотите? Пятьдесят тысяч хотите? Сто тысяч рублей хотите? — он говорил с таким напором, что его уверенность волей неволей передавалась и им. Глаза у молодых женщин заблестели, щеки заалели. — Будут вам сто тысяч рублей! Хотите на двоих, а хотите каждой! У меня еще идей целый вагон и маленькая тележка в придачу. Можно эксклюзивное мыло варить, делать особые травяные шампуни, бальзамы и мази, готовить шоколад, духи с неизвестными ранее ароматами…

И тут же развернулся в сторону младшего брата.

— Лев, ты ведь тоже хорошо заработал? Уверен, что газеты и лотереи дали двести, а то и триста тысяч рублей. Я ведь обещал тебе, что с деньгами не будет проблем? Тогда чего вы все головы повесили? Ничего страшного не случилось. Переживем и это…

— Но, Саш[А], дело ведь совсем в другом! –почти крикнул Лев, вскидывая голову. Выпитое вино уже ударило в голову, придавая смелости. По трезвому состоянию он вряд ли бы стал перечить старшему брату. — Ты хочешь против всех пойти? И против полиции, и против жандармов? А Сенат? Поговаривают, что ты еще и с Его Величеством сумел повздорить.

Вот теперь-то ясно в чем дело. Александр недовольно засопел. Оказалось, его близкие боялись совсем не потери денег. Гораздо сильнее их страшила месть со стороны власти.

— Хорошо, хорошо, я должен вам признаться…

Пушкин понял, что пришло время для его самой убойной «домашней» заготовки. Ничем слабее домашних, похоже, просто не пронять.

— Простите меня, мои хорошие, простите меня, мои дорогие…

Драматический артист, конечно, из него не очень хороший, но сейчас он выложился на все двести процентов. Его голос задрожал, наполнившись трагичными нотками. Искривились черты лица, показывая, как ему тяжело дается это самое признание. Мол, видите, на какие жертвы ему приходится идти.

— Я просто не мог вам признаться в этом раньше. Понимаете, не мог сказать ни слова. С меня взяли слово, что я буду хранить молчание обо всем этом.

Тишину за столом уже можно было смело ножом резать. Взять, и ломтями прорезать, как краковскую колбасу. А, значит, нужный ему настрой у близких был достигнут и можно было рассказывать дальше.

— И вы все тоже должны молчать. Слышите? То, что вы сейчас услышите, больше никто не должен знать, — поэт с нескрываемой тревогой оглядывался по сторонам — то в сторону окон, то в сторону коридора, то куда-то в потолок. — Это заговор…

После декабря двадцать пятого года произносить слово «заговор» в приличном обществе было не принято. Оно стало общепринятым табу, ибо еще свежи были те страшные события и их ужасные последствия для самых родовитых семейств империи.

— Сам государь просил держать язык за зубами, — продолжал говорить