Комментарий к роману "Евгений Онегин" - Владимир Набоков

10 С Атридом спорил там Пилад… — Как рассказывается в старых французских mythologies, из которых и Пушкин, и его читатели черпали популярную информацию на подобные темы, легендарные юноши Орест и его верный друг Пилад, успешно осуществив многосложную вендетту, стремились к очищению, и Дельфийский оракул повелел им доставить в Грецию статую Артемиды (Дианы) из таврического Херсонеса (Корсунь, под Севастополем). Друзья поплыли в землю тавров. Но царь Тоант, верховный жрец храма Артемиды, велел, как требовал закон, принести молодых чужестранцев в жертву. Орест и Пилад героически спорили друг с другом: каждый желал умереть за другого. Обоим удалось бежать — вместе с Ифигенией (местной жрицей, оказавшейся сестрой Ореста) и со статуей.

Пушкин называет Ореста Атридом, то есть одним из рода Атридов.

11 Митридат — Митридат Великий, царь Понтийский, в 63 г. до н. э. приказавший себя убить исполнительному галльскому наемнику. Его предполагаемую гробницу и трон можно видеть на горе Митридат — холме недалеко от Керчи (порт на Азовском море, см. выше, коммент. к 6–8).

12—14 Адам Бернард Мицкевич (1798–1855) — польский поэт и патриот, провел в России четыре года (с октября 1824-го по март 1829-го). Осенью 1825 г., то есть через пять лет после Пушкина, он побывал в Крыму и, вернувшись в Одессу, сочинил восемнадцать восхитительных «Крымских сонетов», которые доработал в 1826 г. в Москве. Там же в декабре 1826 г. они были напечатаны по-польски, а первые, совершенно бездарные, русские переводы появились в 1827-м (Василия Щастного) и в 1829-м (Ивана Козлова). В своем сонете VIII Мицкевич возвращается мыслью к «Бахчисарайскому фонтану» Пушкина; сонет называется «Grob Potocki» (мавзолей жены татарского хана, которая, по преданию, была из польской семьи Потоцких). В этом сонете, как и в других, особенно в XIV, под названием «Пилигрим», Мицкевич ностальгически вспоминает родную Литву.

Пушкин познакомился с Мицкевичем в октябре 1826 г. в Москве, но сердечность их дружбы не выдержала последовавших политических событий. 17/29 ноября 1830 г. разразилось польское восстание, продолжавшееся около девяти месяцев. Николай I объявил о варшавском мятеже гвардейским офицерам 26 ноября 1830 г. во время парада, под вынос знамени, выразив уверенность, что они помогут его подавить. Генералы и офицеры разразились криками «ура!» и бросились целовать руки Николая и крестец его лошади — словно царь был кентавром. Пушкин, к большому огорчению Вяземского и А. Тургенева, с чрезвычайным восторгом приветствовал подавление восстания. В ямбическом стихотворении «Клеветникам России» (август 1831 г.) и в одической «Бородинской годовщине» (сентябрь 1831 г.) бушует поток страстного национализма, а о разгроме восставшей Польши наш поэт говорит с холодной насмешкой. В датированном 10 августа 1834 г. и написанном в Петербурге нерифмованном отрывке Пушкин вспоминает счастливую жизнь Мицкевича «средь племени ему чужого» и противопоставляет мирные речи гостя тем «напоенным ядом» стихам (в черновике — «собачьему лаю»; слова эти перекликаются с конечными строчками стихотворения Мицкевича, обращенного к «русским друзьям», в котором голос любого русского, что осудит обличение польским поэтом деспотизма, сравнивается с лаем собаки, кусающей руку освободителя), которые разгневанный Мицкевич ныне шлет в Россию с запада: в 1832–1834 гг. Мицкевич жил в ссылке в Дрездене и Париже и в своих сатирических стихах (переписанных Пушкиным в тетрадь 2373, л. 34 об., 35 об.) обвинял бывших русских друзей в том, что они подкуплены своим правительством, прославляют триумф своего тирана и радуются страданиям поляков. И не столько в силу исторической реальности, сколько благодаря прекрасным человеческим качествам Мицкевича «либерализм» в то время ассоциировался с Польшей — страной, которая в отдельные периоды своей независимости была не менее деспотической, чем Россия.

Поэзией Мицкевича Пушкин восхищался. В октябре 1833 г. в Болдине он написал стихотворение в редком для себя размере анапеста — мелодически приятный, но безнадежно неточный перевод баллады Мицкевича «Будрыс и его сыновья».

12 В беловой рукописи (ПБ 18) вместо «Мицкевич вдохновенный» — «изгнанник вдохновенный».

12—14 Отвергнутые чтения (2382, л. 115 об.):

Там мой Мицкевич вдохновенный………………………………………Стихи бессмертные слагал, —

и (стих 14):

Свои сонеты он слагал…

[XVI]

Прекрасны вы, брега Тавриды,Когда вас видишь с корабляПри свете утренней Киприды,4 Как вас впервой увидел я;Вы мне предстали в блеске брачном:На небе синем и прозрачномСияли груды ваших гор,8 Долин, деревьев, сёл узорРазостлан был передо мною.А там, меж хижинок татар…Какой во мне проснулся жар!12 Какой волшебною тоскоюСтеснялась пламенная грудь!Но, муза! прошлое забудь.

[XVII–XIX]

Эти строфы, иллюстрирующие два подвида романтизма, являют собой восхитительное краткое изложение смены литературных мод.

Как я уже отмечал (см. коммент. к гл. 6, XXIII, 2), романтизм в своей обобщенной форме восходит к вымышленной Аркадии итальянских и испанских поэтов. Из ее зеленых низин обезумевшие влюбленные — несчастные рыцари и ученые юноши — обыкновенно поднимались в гористую местность, где и метались в любовном неистовстве. В пасторальной поэзии луна скрывалась за облаками, ручьи журчали с той же аллегоричностью, как три столетия спустя бежит ручеек и веет ветерок у могилы Ленского. В XVIII в швейцарские и шотландские проводники указали выбившейся из сил поэзии на осененный мрачной хвоей водопад. Оттуда было уже рукой подать до унылого байронического пейзажа — как вверх, до скал, сменивших лесную зону, так и вниз, до прибрежных утесов и бьющегося о них прибоя. Этот обобщенный подвид романтизма тесно сопряжен с патологической неприязнью, которую век Разума испытывал к конкретной, «непоэтической» детали, и с его страстью к видовым понятиям. В этом смысле «романтизм» Байрона является логическим продолжением «классицизма». Неясное стало еще менее ясным, а развалины под луной остались столь же благородными и расплывчатыми, как и «страсти», порождаемые инцестами и античными драмами. Как я уже отмечал, лишь в нескольких зимних стилизациях Пушкин (в окончательном тексте) вместо проторенной аркадской условности обратился к конкретному пейзажу. В описаниях природы он всегда тяготел к XVIII в. Строфа XVIII являет собой критическое воплощение второй, «конкретной» фазы романтизма, с ее интересом к «обыденным» деталям и «реалистической» повседневности, лишенным того поэтического осадка, что неизбежно присутствует в словах «океан» и «соловей». Именно эта мода наново открыла романтикам фламандскую живопись и елизаветинскую драматургию.

Наконец, следует отметить, что здесь Пушкин говорит и о своих недавних литературных пристрастиях, о переходе от «поэтичного» восточного фонтана к «непоэтичному» утиному пруду — аллегория его собственной жизни. Можно увидеть и некоторую аналогию между этой эволюцией и той, что он наметил дня Ленского в строфах XXXVI и XXXIX гл. 6.

[XVII]

Какие б чувства ни таилисьТогда во мне – теперь их нет:Они прошли иль изменились…4 Мир вам, тревоги прошлых лет!В ту пору мне казались нужныПустыни, волн края жемчужны,И моря шум, и груды скал,8 И гордой девы идеал,И безыменные страданья…Другие дни, другие сны;Смирились вы, моей весны12 Высокопарные мечтанья,И в поэтический бокалВоды я много подмешал.

В черновом варианте (2382, л. 111), вероятно, стиха 8 Пушкин с удовольствием вспоминает тень олив и шелковиц, что сразу же воскрешает в памяти каменистые тропинки, уходящие вверх по горному склону от южного крымского берега. Шелковицу (и, что весьма неожиданно, ананас) уже упоминал в 1826 г. Мицкевич в своем XIV сонете «Пилигрим» — как элемент крымского пейзажа.

[XVIII]

Иные нужны мне картины:Люблю песчаный косогор,Перед избушкой две рябины,4 Калитку, сломанный забор,На небе серенькие тучи,Перед гумном соломы кучиДа пруд под сенью ив густых,8 Раздолье уток молодых;Теперь мила мне балалайкаДа пьяный топот трепакаПеред порогом кабака.12 Мой идеал теперь – хозяйка,Мои желания – покой,Да щей горшок, да сам большой.

2 …косогор… — Слово подразумевает двоякий наклон: это и склон холма, и дорога (либо что-то ей подобное), диагонально по нему спускающаяся.