Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Океанов
«Господин Прохарчин»
Сосед Прохарчина, писарь, «в своё время едва не отбивший пальму первенства и фаворитства у Семёна Ивановича» (а Прохарчин был, как известно, фаворитом у хозяйки дома Устиньи Фёдоровны). Именно Океанов в финале стал случайным свидетелем того, как Зимовейкин с Ремневым пробрались ночью за ширму к больному Прохарчину, после чего и произошла-случилась странная кончина бедного Семёна Ивановича. И именно этот герой рассказа и дальше не растерялся: «…жилец Океанов, бывший доселе самый недальний, смиреннейший и тихий жилец, вдруг обрёл всё присутствие духа, попал на свой дар и талант, схватил шапку и под шумок ускользнул из квартиры. И когда все ужасы безначалия достигли своего последнего периода в взволнованных и доселе смиренных углах, дверь отворилась и внезапно, как снег на голову, появились сперва один господин благородной наружности с строгим, но недовольным лицом, за ним Ярослав Ильич, за Ярославом Ильичом его причет и все кто следует и сзади всех — смущённый господин Океанов…»
Олимпиада
«Подросток»
Подруга Анны Андреевны Версиловой, появляется в эпизоде, когда Аркадий Долгорукий впервые видит в доме князя Сокольского свою сестру: «Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама была с деньгами <…> Я глядел на неё довольно пристально и ничего особенного не находил: не так высокого роста девица, полная и с чрезвычайно румяными щеками. Лицо, впрочем, довольно приятное, из нравящихся материалистам. Может быть, выражение доброты, но со складкой. Особенной интеллекцией не могла блистать, но только в высшем смысле, потому что хитрость была видна по глазам. Лет не более девятнадцати. Одним словом, ничего замечательного. У нас в гимназии сказали бы: подушка. (Если я описываю в такой подробности, то единственно для того, что понадобится в будущем.)…» Чуть позже князь сообщит-намекнёт Подростку, что эта Олимпиада, кажется, неравнодушна к Версилову, и практически на этом, несмотря на обещания повествователя (Аркадия), участие девушки в развитии сюжета закончится.
Оля
«Подросток»
«Учительница», самоубийца; дочь Дарьи Онисимовны (Настасьи Егоровны). Об Оле читатель впервые узнаёт по её газетному объявлению, которое цинично комментирует Версилов: «Это — это уже чистый голод, это уже последняя степень нужды. Трогательна тут именно эта неумелость: очевидно, никогда себя не готовила в учительницы, да вряд ли чему и в состоянии учить. Но ведь хоть топись, тащит последний рубль в газету и печатает, что подготовляет во все учебные заведения и, сверх того, даёт уроки арифметики…»
Аркадий Долгорукий увидел её накануне её самоубийства, придя по делу к Васину (мать с дочерью были его соседками, жили через стенку), и становится невольным свидетелем истерики Оли в меблированных номерах, причём выясняется, что истерика эта связана каким-то образом с Версиловым: «Вдруг раздался опять давешний визг, неистовый, визг озверевшего от гнева человека, которому чего-то не дают или которого от чего-то удерживают. <…> Обе соседки выскочили в коридор, одна, как и давеча, очевидно удерживая другую. <…> Молодая женщина стояла в коридоре, пожилая — на шаг сзади её в дверях. Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна собой, лет двадцати, но худа и болезненного вида, рыжеватая <…> губы её были белы, светло-серые глаза сверкали, она вся дрожала от негодования…» И чуть дальше ещё характерный штрих: «Одета она была ужасно жидко: на тёмном платьишке болтался сверху лоскуточек чего-то, долженствовавший изображать плащ или мантилью; на голове у ней была старая, облупленная шляпка-матроска, очень её не красившая…» И уже после смерти Оли ещё раз отмечено-упомянуто будет автором (Подростком), что «покойница положительно была недурна собой».
Пока в одной комнате остывает труп бедной Оли, в соседней мать, чуть придя в себя, рассказывает, машинально прихлёбывая чай, Аркадию и хозяйке меблированных комнат всю историю-жизнь своей дочери. В Петербург они приехали, надеясь получить давнишний долг с одного купца — покойник муж так и не дождался. Увы, напрасная затея — и адвокат не помог, только последние деньжонки извели. Больше того, подлый купчишка-должник осмелился гнусное предложение Оле сделать — обещал рублей сорок заплатить. Потом, когда Оля наивное объявление в газету от отчаяния дала, сначала её чуть в публичный дом не затащили «работать», а потом и Версилов появился-возник со своей «помощью»… Последней каплей стал рассказ-донос негодяя Стебелькова о сластолюбивой сущности Версилова (который в данном-то случае действительно и бескорыстно почти — только ради моральной выгоды — хотел помочь!) и его, Стебелькова, гнуснейшее со своей стороны предложение Оле. И — финал горестно-жуткого рассказа матери: «Вот как я, надо быть, захрапела это вчера, так тут она выждала, и уж не опасаясь, и поднялась. Ремень-то этот от чемодана, длинный, всё на виду торчал, весь месяц, ещё утром вчера думала: “Прибрать его наконец, чтоб не валялся”. А стул, должно быть, ногой потом отпихнула, а чтобы он не застучал, так юбку свою сбоку подложила. И должно быть, я долго-долго спустя, целый час али больше спустя, проснулась: “Оля! — зову, — Оля!” Сразу померещилось мне что-то, кличу её. Али что не слышно мне дыханья её с постели стало, али в темноте-то разглядела, пожалуй, что как будто кровать пуста, — только встала я вдруг, хвать рукой: нет никого на кровати, и подушка холодная. Так и упало у меня сердце, стою на месте как без чувств, ум помутился. “Вышла, думаю, она”, — шагнула это я, ан у кровати, смотрю, в углу, у двери, как будто она сама и стоит. Я стою, молчу, гляжу на нее, а она из темноты точно тоже глядит на меня, не шелохнется… “Только зачем же, думаю, она на стул встала?” — “Оля, — шепчу я, робею сама, — Оля, слышишь ты?” Только вдруг как будто во мне всё озарилось, шагнула я, кинула обе руки вперёд, прямо на неё, обхватила, а она у меня в руках качается, хватаю, а она качается, понимаю
