Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

- Нет, знаете, не буду я вас рисовать, – резко отрубил Вениамин Петрович.

- Дак ясно. Вам Аполлон Бельведерский нужен. Я что, я мужик, деревенщина.

- Не мужик вы! Вы Нарцисс! Был такой... вечно собой любовался, – беспощадно заключил художник и, не подав руки председателю, ушёл.

- Чудак какой-то, ей-богу! А я ещё время на него тратил... как путнему комплекс показывал... Ххэ!

Летучая голландка

Небо сплошь было белым, и редкие пятнышки полдневной его синевы казались случайно забредшими сюда облачками. Дынька солнышка, приткнувшаяся в одной из таких синих прогалинок, тоже казавшаяся случайной среди ватной белизны, сияла слепяще и жарко. И может, потому в старинном монастыре, напротив колхоза «Комиссар», было особенно душно. В монастыре расположился не то гараж, не то склад какой-то. Со стен, с потолка, с высоченных плафонов укорительно и смутно глядели святые. Одежда и лица от давности и постоянной вибрации потрескались, обломались тонкие указующие персты. Под куполом храма летали галки и воробьи, гнездились ласточки. На крыше росли берёзы и вербы. Вековая кладка стен разошлась, обкрошились углы. В плитах пола образовались страшные выбоины. На звоннице, ненужный, болтался колокол и ветер, раскачивая его, тревожил Петровича безысходным напевом.

- Тут в старину монастырь был, – донёсся до стариков чей-то бодрый, жизнерадостный баритон. Оглянувшись, увидали полного, очень подвижного человека и своих ребятишек. – А вон тот колокол, вон видите, болтается? Его в старину за что-то в Сибирь сослали.

- Колокол, во-первых, не тот, – строго поправила Маринка. – Тот увезли обратно в Углич. Делегация за ним приезжала...

- Ну, может, соврал нечаянно, – забормотал мужчина и, увидав Тимофея с Пригожим, побежал к ним навстречу.

Пригожий двигался медленно, прижав локти к бокам. Тимофей, напротив, шагал легко, пружинисто. Отплакал своё, отгрустил, глаза теперь смеялись, вздрагивали углы полных губ, хищно раздувался орлиный нос, чутко ловивший запахи трав, соляра, отработанных масел.

- Саша, – закричал, не успев поздороваться, человек, – выручай, милый! Два трубоукладчика тоскуют. Один разут, ходовую меняем, другой – без движка... запороли.

- Рад бы, – медленно, валко роняя слова, улыбнулся Пригожий. – У меня, Эдуард Михалыч, у самого прореха на прорехе.

- Понимаешь, всех поднял на ноги. Вон даже к колхозному механику подъезжал... Пустая затея. А метры нужны! График трещит...

- К механику-то зря подъезжал, – глядя на взлохмаченную ветром берёзку, вмешался в разговор дед Сильвестр. – Тихоныч прослышит – парню житья не будет. А где движок взять – спроси у меня.

- Скажи, скажи, дедушка! В накладе не будешь, – насел на него Эдуард Михайлович.

Дед прошептал что-то бранное, отвернулся.

«Экий флюс! Всех людей одной меркой меряет», – с неприязнью подумал Вениамин Петрович.

Дед Сильвестр высвободил из бороды случайно запутавшуюся пчёлку, запустил в небо и, проводив её грустным взглядом, вслушался в говор воркующих голубей. Птицы страстно лопотали друг другу нехитрые признания, плодили птенцов и, не шибко утруждая себя, добывали свой хлеб. Выходило это у них просто и несуетно. Но каждый был сыт, и род голубиный продолжался с доноевых времён.

- Дед, если что не так брякнул, прости, – лепетал Эдуард Михайлович, вытирая круглое потное лицо. – Зашился... не до хороших манер. Движок-то где?

- В реку загляни.

- Шутишь? – Эдуард Михайлович покачал головой: дескать, вот, старый человек, а бросается пустыми словами.

- Это вы шутки ради мильены в реку бросаете, – усмехнулся старик и отошёл, считая разговор конченым.

Ну если и есть что – водолазов вызывать надо, – начальник безнадёжно махнул рукой. Тугие щёки его обвисли, набухли красноватые от бессонницы веки.

- Кран есть, хозяин? – похлопав его по щеке, спросил Тимофей и разделся.

- Кран будет, – ожил Эдуард Михайлович. – И магарыч будет...

Когда подогнали кран, Тимофей, привязав к тросу тяжёлый камень, обернулся к старику:

- Место помнишь, дедушка?

- Как не помнить? Баржа-то как раз подле этой берёзы стояла. Берёза и то, наверно, помнит.

Тимофей бросил в воду трос с камнем, нырнул сам, и минуты через три из воды показалась влажно-смоляная его голова:

- Есть. Тяни!

Крановщик включил стрелу, и новый, ещё не расконсервированный двигатель закачался над рекою.

- Не урони! Христом-богом молю, не урони! – не веря глазам своим, завопил Эдуард Михайлович. Потом, словно сорвал в крике голос, хриплым шёпотом скомандовал: – Майна!

Оглядев двигатель, сморщился в счастливой улыбке и хлопнул цыгана по плечу:

- Я те, чавэл, наряд выпишу... Полета хватит?

- Оставь детишкам на молочишко, – процедил сквозь зубы цыган и, раскачивая плечами, пошёл прочь. Чуть погодя обернулся, зло блеснул зубами. – Там ещё один такой же... Тот сам доставай.

- Эй,