Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

рослые чёрно-белые коровы. Женщины в чистых халатах навешивали им на вымя присоски, соединённые с молокопроводом.

- Тут мастера высокого класса, – пробормотал председатель. – Нам бы кого попроще. – Увидав на экране девчонку лет восемнадцати, спросил: – Люда, ты в прошлом месяце сколь получила?

- Триста двадцать, кажись. Точно не помню, – отозвалась доярка и включила доильный аппарат. По трубам уже текло молоко и в другом цехе поступало на сепараторы.

- Три-иста двадцать?! Куда ж она деньги девает? Наверно, каждый год в санаторий ездит?! – недоумевал Вениамин Петрович.

- В санаторий мы за колхозный счёт отправляем. А деньги всегда найдут себе дырку. Один машину купит, другой – мотоцикл, третий – катер прогулочный... Люда, а ты куда деньги деваешь?

- Как куда? Известно: на книжку.

Андрей Тихонович сконфуженно дёрнул за нос, хмыкнул: «Гляди ты! Молода, а уже копит». Художник, однако, не обратил на это внимания.

- Я и не подозревал, что у вас тут такое... Зарылся в своей берлоге... – говорил он, глядя на экран: там был завод, молочный завод с какими-то современнейшими механизмами, с поточными линиями. Завод высасывал из коров молоко, превращал его в обрат, сливки, в масло. Завод кормил за это коров, ставших его придатком. Завод платил человеку деньги. «Кто ж тут диктует: человек машинам или машины человеку?» – размышлял потрясённый художник. Он читал про это в газетах, думал, газеты преувеличивают. А вот увидел деревеньку, неказистого с виду, чуточку комиковатого председателя и вдруг понял, что совершенно не знает теперешней жизни. Она давно текла где-то в стороне от Вениамина Петровича. Она текла, а художник сидел и рисовал свои зори. Не лучше ли было нарисовать вот такого мужика с быстрыми, как у мышки, глазками, с крохотными бровками, но с могучей деловой хваткой... Наверно, колхоз этот поставлен на ноги им?

- Тридцать лет отдано... Тридцать – из тютельки в тютельку, – не без грусти признался председатель. Наверно, вспомнилась молодость и подумалось о том меньшем оставшемся отрезке жизни.

Другая улица привела их на берег. Здесь, в густом кедраче, стоял красивый трёхэтажный дом с резьбою. Под стеклянной крышей небольшой зимний сад, чуть дальше – увитые хмелем и какими-то вьющимися цветами низкие, но светлые здания. В них что-то гудело, слышались голоса, машинный рокот.

- Здесь мастерские для стариков... Кто дуги гнёт, кто режет по дереву... Вон в том цехе половики ткут. Не-ет, не на кроснах. Кросна давно в музее. Станки ткацкие закупил... На половики нынче мода. А у нас льны богатые...

- У вас, похоже, ничто не пропадает, – сдержанно похвалил Вениамин Петрович.

- А для чего человек живёт на земле? – пожал плечами председатель. – Чтобы взять от неё побольше. И самому, конечно, отдать. Земля взаимность любит. Что взял, за то и уплати. Слушай-ка, – зачастил он, осенённый только что пришедшей на ум идеей, – а чего бы тебе у нас не поселиться? Разве худо живём?

- На готовенькое, – усмехнулся художник.

В самом деле, рассуждал он, люди столько трудились, создавали это богатое село, налаживали современное хозяйство, а он, чужак, возьмёт и поселится среди них.

- Как это на готовенькое? Ты разве не воевал? Четыре года откочегарил... Вот там-то мы и забивали с тобой главные колышки...

- Буду доживать в своей развалюхе. Много ли мне надо? Повидать побольше, и всё...

«Цену себе набивает!» – усомнился председатель. Вслух, однако, сказал:

- Ну, гляди. А захошь к нам – приму с радостью. Вижу, не порченый ты человек.

- Попозируйте мне часок, а? – неожиданно попросил Вениамин Петрович.

- О-от удумал! У меня, парень, круглый день такая карусель... Сидеть некогда.

- Вам и не придётся сидеть. Работайте. Я этот час сам угляжу.

- Если так – пожалуйста. Токо вот что... – шепнул председатель смущённо. – Чтоб колхозники не видели. А то засмеют. Ишь, скажут, Аполлон Бельведерский. За рисованье-то сколько возьмёшь?

- Нисколько.

«Опять врёт! Быть такого не может. Вон Дом культуры художники оформляли... Семь тысяч сорвали. А этот бессребреником притворяется», – с хитрецой ухмыльнулся Андрей Тихонович. Для вида упрекнул художника:

- Это ты зря. Есть такое понятие... материальная заинтересованность. Никто им не брезгует. Такая жизнь.

- Понятие-то есть, да только для меня оно ровным счётом ничего не значит.

- Нуда, конечно, конечно, – согласился председатель, повидавший на своём веку много разных людей. Увидав парнишку, бросившего на дороге ватрушку, стал ему выговаривать: – Ладно ли это, Серёжа? Хлебушко наземь бросил. Хлебушко тятька твой выращивает... Тятька-то над каждым колоском дрожит... А ты хлебушко бросаешь. Неладно, паренёк, неладно!

Выговаривал долго, не повышая голоса. Довёл парнишку до слёз.

- Он понял. Отпустите его, – сказал художник и, вглядываясь из-под ладони, поманил председателя за собой.

- Вот тут и кончаются мои владения. Дальше «Коммунара» поля начинаются. По дороге видно, – указал председатель на ухабистую грязную дорогу. Подле рытвины, смешанная с грязью, серела куча пшеницы.

- Парнишку за брошенный кусок отругали. А это что? – зло пытал художник.

- Дак это ихний хлеб. С них и спрос. На моих полях единого зёрнышка не потеряно.