Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

постой! Я набавлю.

Тимофей, не слушая его, прыжками спускался к воде. Его заинтересовал синий катер, мчавшийся мимо. В нём сидели рулевой и три старухи. Две, сзади, с подвизгом пели:

Ой да командир полка Богу молится. Ой да молодой солдат Домой просится...

Третья, сидевшая рядом с рулевым, в такт песне размахивала рукой, сама не пела.

- Анфиса Ивановна, кажись, – разглядывая из-под ладони катер, сказал Вениамин Петрович. – Открыла военные действия на воде.

- Она, – подтвердил Пригожий. – Моториста у меня сманила.

- Не разберу, что на борту написано.

- «Летучий голландец», – зорко углядел Тимофей.

- Правильней сказать – «Летучая голландка», – рассмеялся художник, дивясь оборотистости соседки. – Вот старушенция! Как говорится, и на суше и на море...

- Ну, с воды-то я её вытесню, – пообещал Тимофей. – Нечего ей тут разбойничать. – Он пронзительно свистнул. На свист тотчас прибежали девчонки, за ними, тяжело дыша, – Димка. – Поплыли, ребятки!

- Постой, Тима! Я этому скажу, – остановил цыгана Вениамин Петрович. Он долго разжигал себя, копил в душе злые, убийственные слова, которыми собирался сразить наповал Эдуарда Михайловича. Боль стонущего колокола отдавалась в душе. Вот песня из камня, думал художник, спетая старыми мастерами. Она создавалась годами, десятилетиями, как всякий шедевр. А ветер колышет листья взобравшихся на крышу берёз, ветер задирает хвосты галкам и сорокам, свистит, заглядывая в выбитые решётчатые окна и осыпает вниз ошмётки фресок. С глухим, замученным вздохом падают они на изувеченный пол, на капоты тракторов, рассыпаются в пыль, и кажется, что на земле уже нет ничего вечного. Даже солнце сегодня – сколь ни кощунственна такая мысль! – какое-то временное. А оно же бессмертно, если... если до него не дотянется длинная и могущественная рука человека.

- Эй, вы! Слышите? – крикнул художник Эдуарду Михайловичу.

Тот не слышал, он что-то наказывал увалистому, необъятной ширины трактористу, устанавливающему двигатель на стенд …проверить. И – на раму.

- Я к вам обращаюсь, уважаемый, – задыхаясь, дрожа подбородком и размахивая руками, наступил на инженера художник. – Вы хищник. Вы мародёр! Этот храм – памятник русского зодчества...

- Не шебарчи, деде, – досадливо отмахнулся медвежковатый тракторист, оттеснив старика плечом. – Не до тебя.

- Я привлеку вас к ответственности, – распаляясь, кричал Вениамин Петрович. – Я в суд подам!

- Что-о?! – изумлённо уставился на него инженер, не понимая, чего добивается от него этот начинённый гневом старик. Что-то бормочет, даже замахивается. И... замахнулся, но – упал.

- Уберите его, ради бога. Ещё придавим нечаянно.

- Ну и сволочь же ты, – взяв за грудки инженера, скрипнул зубами цыган. – Ты хоть понимаешь, какая ты сволочь?

- Я сволочь?! – инженер выпучил от удивления глаза. – У меня план горит! Я валокордин глотаю... И я сволочь?! Ты в своём уме, парень? – спросил он горестно. Затем оглянулся на тракториста: – Сеня, уведи отсюда этих артистов.

Их не били, не оскорбляли. Сеня сгрёб их в охапку и закинул на плот, хотя и Димка, и Файка-Зойка возмущённо орали. Пригожий удерживал Тимофея, плакавшего злыми бессильными слезами.

- Я достану тебя, гнида! Я всё равно тебя достану! – кричал он, размахивая рулевой тягой.

- Не балуй, Тима, не балуй! Долго ли сгоряча человека угробить?

- Напрасно ты с ними связался, – успокаивая художника, говорил дед Сильвестр. – Народ крутой... Рекорды ставит. А ты о каких-то развалинах.

Плот плыл. С него разгневанно грозил кулаком Димка. Он плыл поперёк реки, и мимо ещё раз промчался «Летучий голландец». Он был полон травы. Травяной концерн ни на минуту не прекращал своей гуманной и весьма прибыльной деятельности.

Город каменный

Вставала пятая заря, и горизонт расцветал маками. Второе утро Петрович не прикасался к мольберту. Сидел в шалаше, на плоту, угрюмый, нахохлившийся, не ел, не пил. Думал. Думал о том, что время мчится, властно влечёт в будущее, а человек шестидесяти семи лет от роду совсем не понимает это время. Не понял председателя, создавшего богатый современный колхоз, не понял инженера, озабоченного судьбой трассы, не понимает даже свою старуху соседку. Все они в общем-то земные, обычные люди. «Все служат своей идее, и есть что-то такое, что их объединяет. Я вот искусству служу... но некоторые люди искусство ни во что не ставят. Уничтожили тысячи церквей по стране, захламили дивные монастырские строения. Ломать – не строить, душа не болит... А теперь их не вернёшь, не отстроишь заново. Прекрасное неповторимо. Если канули в Лету гениальные творения, так