Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

в животе, и рот был полон густой тягучей слюны.

- Я бы на бифштекс пустил этого чёрта, – он бросил ботинком в козла, уминающего траву, которая служила девчонкам изголовьем.

- А я знаете о чём подумал? – улыбнулся художник. – Этот козёл когда-то, как и мы, был личинкой, потом беспозвоночной ползучей тварью, наконец обрёл кости, тугое, сплетённое из мышц и нервов тело, витые рога. Смотрите, как зелено и вызывающе горят его дьявольские глаза! Ведь у него тоже что-то есть на уме... Может, про нас думает?

- А я есть хочу-у... – снова напомнила Файка.

- И я... и я, – заскулила Зойка. Однако Тимофей даже не повёл ухом.

«Что это они? Дразнятся, что ли?» – ожидая подвоха, насторожился Димка. Он и вида не подал, что хочет есть.

Тем временем женщины принесли ему штаны и рубаху и кое-какую снедь. Штаны были велики, в два Димкиных роста, рубаха пришлась почти впору. Подвязав штаны бечёвкой, Димка под смех маленьких цыганок прошёлся по кругу гоголем, похвалил наряд:

- Чуть-чуть великовато... зато под мышками жмёт. Сколько с меня?

- Не для тебя старались, – отдав корзину с едой Тимофею, буркнула одна из женщин.

- Не для тебя, – подтвердила другая. – Мы, чтобы он спел...

Их бесцеремонность покоробила Димку, но он смолчал.

- Вы ошиблись, бабоньки, – развёл руками Тимофей, – я не Сличенко.

- Не ошиблись. Мы твоё пенье слышали. Так что пой. Вон и народ сюда валит, – настаивали бабы, и голоса их, недавно ещё грубые, злые, журчали ласково, как родники.

Тимофею снова пришлось петь. Он, дитя этой земли, пел, и люди здешние внимали ему. А Файка-Зойка горестно вскрикивали «Ай!», и так знаемо, что их можно было принять за старых цыганок. Кто знает, может, представление о жизни, о всех сложных моментах передаётся генами? О память, избавь младенцев от этого знания! Пусть они переживут всё заново.

Слушатели долго ещё не отпускали Тимофея и девчонок. Художник толкался среди них, присматривался к лицам, к позам, к большим работящим рукам.

А цыган уже что-то весёлое, может, о радости пел... Ведь есть же на свете радость, вон Файка с Зойкой её видят. И видит Димка, совсем не понимающий цыганского языка. Ах, нет, теперь понимает:

Ехал цыган на коне верхом. Видит: девушка стоит с ведром...

Файка, Зойка, Димка и люди на берегу подхватили:

Ай да рай да, ай да рай да-да...

Козёл, испугавшись громкого и не очень слаженного хора, сиганул в кусты и долго и недоумённо таращился на кричащих людей, особенно на свою хозяйку, которая в обнимку раскачивалась в лад песне. «Странно, – думал козёл, – недавно дралась с этой женщиной, теперь обнимается».

Он был молод и не знал, что люди сотканы из сплошных противоречий.

Ревность

Плот приткнулся неподалёку от Завального кладбища. Здесь нашли себе пристанище славные: Ершов, автор бессмертного «Конька-Горбунка», Грабовский, Кюхля, Менделеевы... Ничто их теперь не волновало. Даже перипетии предвыборной кампании в Штатах. В мире всегда что-то происходит: то война, то смена правительств, то убийства или ограбления. А на плоту была тишь. Плот обособился от всего света, жил своей насыщенной и очень естественной жизнью. И каждый жил в себе.

Димка прикидывал, успеет ли за лето добраться до Чёртовых островов. Девчонки, повернувшись спиной к человечеству, бесстрастно смотрели в синеватую воду, но спины их, точно от озноба, вздрагивали. Девчонки ревновали дядю к тем двум драчливым женщинам. А он лежал на плоту и, закрыв глаза, пел о чём-то. Но вот послышался тревожный гудок проходившего мимо огромного толкача. Ресницы Тимофея затрепетали. Изогнувшись ящеркой, он вскочил, позвал девчонок:

- Ромалэ!

Цыганочки ещё внимательней принялись изучать речную гладь, в которой ничего примечательного, кроме нефтяной плёнки не было. Из-под плёнки выплыл какой-то рачок, уставился на белый свет глупыми вытаращенными глазами.

- Ромалэ! – шёпотом повторил цыган. Голос его отдавал обидой. – Плохо, когда тебя в чём-то обвиняют. Ещё хуже, если обвиняют без причины. Ну, чем я-то виноват?

Скоростной самолёт в небе оставил длинный белый шлейф и скрылся за тёмным облаком. Он скрылся и унёс в себе, быть может, в чём-то так же виноватого лётчика. Но там, в вышине, все вины забудутся. Там только бесконечность впереди, которую бесстрашно заглатывает эта стремительная стрекоза. Пилот стал её частью, и сам, крылатый, упивается безумной,