Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

- А плачет-то как! Волосья на себе рвёт.

- Но. Верил же когда-то... И нас сманивал. Ох, путаник!

- Не в кого, гыт, верить... Как это не в кого? Человек без веры жить не может.

- Еко дело! Еко дело!

Димка, ещё немного послушав их воркотню, посочувствовал отступнику и, заскучав, отправился в город. А с кладбища долго ещё долетал измученный еретический вопль: «Не ве-ерю-ю! Не ве-ерю-ю!».

Город был неказист. Узкие улочки, низкие деревянные дома. Как в Тюмени. И лишь ближе к кремлю дома стали выше. Но их-то Димка не замечал. Разинув рот, смотрел он на звонницу, на великое творение рук человеческих – кремль. Сусальное золото куполов было ещё свежо после недавней реставрации и слишком кричало: «Вот я облагородило эти старинные строения». Но кремлёвский ансамбль не сусальностью славен, а безупречной слаженностью всех зданий. Здесь ничего не было лишнего, если не считать какого-то случайного современного дома.

Тут всё дышало историей: пушки подле музея, почему-то закрытого сегодня, каждый кирпич, положенный в стены руками русских умельцев. На внешней стороне неподалёку от главного входа Димка увидел мозаику. На ней был изображён главный строитель кремля сибирского – Семён Ремезов. «Ох, – вздохнул Димка, – хоть бы на денёк перенестись в те времена!» В старом журнале читал: «Кто хочет видеть прекрасное в Натуре, пусть едет в Тобольск...» Наверно, красив был город лет сто или двести назад. А сколько событий, сколько имён с ним связано: Ермак, Атласов, Аввакум, Дежнёв, Ершов, Достоевский... Если верить хвастуну Робинзону Крузо, он тоже сюда забредал... А в главном соборе когда-то страстную изобличающую проповедь произнёс тобольский историк Пётр Словцов, после чего оказался в Валаамовом монастыре. Вон там, на рейде, где скопились портальные краны, самоходки и нарядные теплоходы, когда-то, наверно, приставали Ермаковы струги. А дальше, за Подчевашем, гремела битва. Вон и Сузгун, с которого бросилась в воду эта дурочка Сузге. «Чего ради? – острил Димка. – Меня озолоти – не брошусь». Он острил, а сердчишко его то сжималось, то набухало кровью и вздувалось. Глазёшки восторженно вбирали в себя всё, что видели.

Спустившись по Прямскому взвозу, взлетел на Панин бугор и оказался под облаками. Хотел было взобраться на мачту, но чей-то строгий окрик остановил его на третьей секции. Пришлось спускаться. Но и отсюда, с бугра, обзор был великолепен. Вон там... что там, а? Ага, вертолёт устанавливает какую-то башню. Читал в газетах, что вертолётчики перетаскивают на подвесках высоковольтные мачты, монтируют их, но как-то не верилось. И вот увидел воочию: гигантская стрекоза, похоже, Ми-10, натянув трос, поставила башню на попа, пожужжала над ней и с пустой петлёю улетела куда-то за реку.

- Дела-а-а, – дивился Димка. – Так они и дома скоро начнут переносить. Спал в Тюмени, утром проснулся – здрасьте! – ты уже в Сургуте.

Мысленно проследив это своеобразное путешествие, Димка радостно рассмеялся и отправился на базарную площадь. Он пробегал по стареньким горбатым мосткам, по которым, звеня цепями, когда-то ходили колодники, прося у мира подаяние. Здесь же сходились в кулачных боях верхний посад и нижний, а чуть левее стояли слюдяные, гвоздяные, оружейные фабрики и мастерские. И вся эта старина безвозвратно канула в прошлое. Обрушились мостки. На века строенные церкви, которых в Тобольске было неисчислимое множество, да сверх того кирха, мечеть, синагога, исчезли. Больше того, взбунтовался один из последних служителей культа.

- Отчаянный! – вслух рассуждал Димка. – Легко бунтовать, когда знаешь, что тебя не посадят.

После базара Димка увидел толпу, но ещё раньше услыхал знакомые голоса. Толпа внимала Файке с Зойкой. Они пели. Песня была цыганская, невесёлая. Девчонки изливали в ней не своё, чужое горе...

- Позолотите ручку, – услыхал Димка Файкин голос. Протянув грязную ручонку, девчонка шла по кругу, и люди бросали ей монеты.

- Всё видывал, – рассказывал старичок с сеткой пустых бутылок, – царя, Распутина, а таких артисток впервой...

Не потому ли причастился? – детина в куртке с нашивкой «Ударная комсомольская» пренебрежительно пнул сапогом пустые бутылки.

- А чо не выпить? Имею право. Финскую тянул? Было. Вот рука перебита. Отечественную – тоже, пока голову не царапнуло...

- То и видно: повреждён, – насмешливо кивнул детина. – Царя вспомнил, Распутина... А тут другая жизнь... Совсем другая.

Мужик, стоявший сзади, срезал ему по шее.

- Тты! Знаешь, кого задеваешь? Это же Семён Иваныч! В ножки ему пади, щенок!

- Я в ножки? – детина отпрянул, принял боксёрскую стойку и двинулся на ударившего его кривоплечего мужика.

- Не надо, паренёк, – ласковенько улыбнулся Семён Иванович, ставя наземь посуду. – Мы с им оба лиха хватили.

- Сыпь отсюдова, дед! Сыпь, пока я тебя не тюкнул, – приплясывая в стойке, гнал старика парень. Он был росл, внушителен. И толпа, глазевшая на них, боязливо расступилась. Парень толкнул плечом Семёна Ивановича. Плечо вывернулось и опало. Груда молодого глупого мяса рухнула старичку под ноги.

- Говорил же, падай Семёну в ножки! Кавалер всех орденов Славы! – сипло хохотал кривоплечий мужик.

- Он не за раны людей чтит, за кулаки, – усмехнулся Семён Иванович. – Вымахал с версту коломенскую, а мозги как у лягушонка.

- Дичь неприученная. Понаехали со всего света... фулиганят.

- Простите, – робко проблеял парень, осыпаемый насмешками толпы. Он только что был героем, только что бездумным кулаком своим утверждал правоту неорганизованной силы. Будучи поверженным, вдруг понял, что бить людей стыдно, как стыдно быть