Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

битым самому.

- Простите, – ещё раз сказал он.

- Бог простит, – пробормотал Семён Иванович и, взяв сетку с посудой, отправился восвояси. Тут его и повстречали Вениамин Петрович с Геной.

- Далеко ли, сосед? – окликнул старичка Гена.

- Домой, Генаша. Вишь, из магазина бреду.

- Бутылки-то чо пусты?

- Дак выпиты... потому и пусты.

- Веня! – бросив посуду, закричал старик. – Полчанин!

- Сёма! Сё-ёмушка! Жив разве? – проклекотал Вениамин Петрович, морщась от не по-стариковски крепких объятий.

- Но. Прыгаю.

- Мы же тебя похоронили, Сёма!

- Поживу чуток... попользуюсь благами, – мелко хохотнул старик и пригласил приятелей к себе. – Разносолов не держу, а редиска к водочке да лучок с грядки всегда пожалуйста.

Петрович мой гость... Безделки свои хочу показать, – сказал Гена, взяв под локоть художника.

- Сперва твой, потом мой, – уступил Семён Иванович, и, минуя кремль, они снова отправились в сторону Завального кладбища.

По узким улицам, оглашая город гудками, мчались машины, жались к стенам домов люди, спеша на ту самую стройку, которую прозвали ударной. Одна машина, кажется, немецкий «магирус», осела на задние колёса и, задрав морду, надсадно ревела. «Ей хочется в небо, – подумал Димка. – Ей, как тому попу, на земле тошно...»

Он попытался забрать с собой Файку-Зойку, но те громко запротестовали и от базара направились к кинотеатру. Махнув рукою, Димка прошёл мимо какого-то каменного мужика в очках. Подле него была куча венков. «Ершов, – не доверяя глазам своим, прочёл Димка. – Неужто Ершов? Ну и ну!»

Мимо проскочило такси и резко затормозило у кинотеатра. Из машины выбрался Тимофей, раздвинул толпу, окружавшую девчонок.

- Ромалэ! – пророкотал он. В голосе было столько вины и раскаяния, что девчушки, начавшие какую-то песню, умолкли. Но снова увидев в толпе двух давешних баб, с яростным ожесточением запели что-то весёлое. Они пели весёлое, а по чумазым щекам текли горькие слёзы.

- Детки мои! – Девчонки, прихлопывая в ладоши, пели. Тогда (вот истинный цыган!) Тимофей с вызовом оглядел праздную толпу, топнул ногой и страстно выкрикнул:

Ах, не глядели бы да мои глазоньки, Не болело бы сердце. Что ж ты сделала со мною, проказница? Уж в любовь мне не верится.

- Ай! Ай-я-яй! – застонали Файка-Зойка и придвинулись к Тимофею, как бы снова признав его своим.

Снова снятся мне кони алые. Кони алые скачут. Что ж ты сделала со мною, проказница? Звёзды на небе плачут.

- Ай-я-яй!

Но едва девчонки успели довести свою медитацию до конца, как к ним притиснулись те бабы на правах старых знакомых.

- Милой! Тимоша! – вытирая повлажневшие глаза, благодарили они. – Уж так ты нас завёл... ну прямо силушки нету! Пой! Пой, пожалуйста!

Тимофей пренебрежительно тряхнул плечом, отвернулся. Толпа запрудила улицу. Когда проезжий гаишник попытался сдвинуть народ с места, его с угрозою упредили:

- Не лезь! Здесь поют.

И цыгане пели. Пожалуй, никогда до этого они не пели так чудно, никогда ранее между ними не было такого духовного единения. И все слушавшие их пропустили свой сеанс.

Тимофей пел не для них, для той, которой уже не было. Он забыл про баб, про толпу, про город, забыл о времени и о завтрашнем дне. Для цыгана тот главный день, в котором он более всего осознаёт себя цыганом. И он пел, и пели девчонки. А когда он смолк, Файка опять пошла по кругу, и в подол её посыпались рубли, трёшки, полтинники.

- Не бросай нас, дядя Тима! – прижалась к цыгану Зойка.

- Вас?! О детки мои! Я лучше глаз себе вырву. Ты что? Зачем это? – Тимофей выгреб из Файкиного подола деньги, швырнул их под ноги и, взяв девчонок на руки, точно слепой, пошёл сквозь расступившуюся толпу.

- Тима! – окликнула одна из баб. – Спел бы ещё разок, а?

Регулировщики махали белыми палками, устанавливая на улице и на перекрёстках порядок. Кто установит порядок во взбаламученной душе человеческой?

А в переулках опять грустили «магирусы», «татры», «камазы», «уралы»... Им грезилось небо. Но у машин нет крыльев. Да в небе и без них полно