Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

На поперечине добрая и заботливая рука неловко и трогательно написала: «Алёна».

Тут цыган пал на колено, молча обнял маленький крест и, закрыв глаза, слепо водил указательным пальцем по буквам, словно выверял, правильно ли написано имя. Буквы и сам крест были теплы от солнца, чуть-чуть жестковаты, как, верно, чьи-то обветренные губы. А он всю бы жизнь отдал, чтобы хоть раз прикоснуться к ним, почувствовать солоноватый их привкус.

Алёна никогда не плакала. А губы её были всегда солоноваты. Как кровь. Или как морская вода. Впрочем, морской воды Тимофей ни разу не пробовал. Его посылали раз на курорт, но той весной Алёна переезжала на тракторе реку. Лёд под трактором проломился... Тимофей нашёл её через неделю после ледохода. Молчком, никого к себе не допуская, просидел около неё сутки, потом сам снёс на кладбище, сам схоронил и сам вывел химическим карандашом эти корявые буквы.

«Нельзя, – говорили ему колхозники. – Она твоя невеста... Кто собственными руками невесте могилу роет?..»

Тимофей яростно сверкнул на них налившимися кровью глазами, и больше к нему не приставали.

Из изыскательской партии, в которой работала Алёна, прислали оркестр и какого-то речистого представителя, но колхозники, оберегая печаль полюбившегося им цыгана, не допустили их до могилы.

- Не досаждайте человеку. Может, у их, у цыган, хоронят без музыки, – говорил мудрый дедушка Сильвестр, самый старый и, пожалуй, больше всех в деревне испытавший человек.

Представитель, полдня писавший речь, отвёл оркестр подальше, и музыканты, разок сыграв траурный марш, исчезли.

Вечером, когда на кладбище никого не осталось, дедушка Сильвестр, рвавший на подтаявшей полянке прошлогодние ягоды, вдруг услыхал Тимофеев голос:

- Я спою тебе, Алёнушка!..

И цыган запел что-то пронзительно нежное, заветное, возможно, много раз петое одной Алёне.

Он пел долго и замечательно. Он пел и не знал, что кроме дедушки Сильвестра за оградою затаились все деревенские жители, потом, по одному, к ним присоединились неподалёку расположившиеся изыскатели. Любопытный новичок, только что принятый мотористом, всех спрашивал:

- Он кто, Сличенко? Или этот... Ян Рубашкин?

- Пим! – одёрнул его кто-то из деревенских. – Это же Тима... пастух наш!

- Пастух... – не поверил новичок. – А такой голосина! Ему бы в «Ромэне» петь... или в Большом театре.

- А он и здесь поёт не хуже, – возразил ему Пригожий, начальник изыскателей, крупный, добродушный мужчина. Он тридцать лет провёл в скитаниях, потерял счёт построенным дорогам. Эту – к Тобольску – считал главной своей дорогой и потому оставил квартиру в Москве и месил сапогами здешние болота.

После этого Тимофей исчез, никто не осудил его за бегство. Ему даже простили «сгоревшую» путёвку к Чёрному морю. Председатель считал, что цыган вернётся, и оказался прав. Вот он вернулся и пел. Ему подыгрывал на старой осине красноголовый дятел да чуть слышно подтягивали Файка-Зойка.

- У тебя карточка с неё есть? – спросил художник, когда цыган смолк. – Я бы портретик нарисовал.

- Нет у меня карточки. Просто так рисуй. Я буду рассказывать, а ты рисуй.

- Ну ладно, – вздохнул художник. – Рассказывай. Какая она была?

- Красивая, – помедлив, ответил Тимофей.

- Самая красивая, – поддержали его Файка с Зойкой, вспомнив недавно умершую мать, сестру Тимофея.

- Ну вот теперь всё ясно, – кивнул Вениамин Петрович, хоть и совсем было не ясно. Вспоминая ту единственную женщину, живущую ныне на Севере, он начал набрасывать её профиль. Она была как подсолнух, как ботичеллевская мадонна. Вся светящаяся, ласковая. Но не Алёна же... Взглянув на девчонок, он сделал лицо смуглее, покруче свёл брови, отемнил волосы, глаза и, немножко подумав, навёл с горбинкою нос.

- А я есть хочу, – сказал Димка, и все рассмеялись.

- У, прорва! – обозвала его Файка. – Разоришь весь наш табор.

- А нелёгкая эта работа – прокормить вам в пути бегемота, – согласился с ней Димка.

- Ты сурок, а не бегемот, – возразила Зойка, протягивая ему ломоть чёрствого хлеба.

Тимофей поправил могилку, обложил её дёрном... Девчонки нарвали охапку лесных цветов.

- Вот. – Вениамин Петрович ещё раз придирчиво оглядел рисунок и отдал его Тимофею на суд. – Похожа?

- Алёнушка! – восхищённо прошептал Тимофей. Он верил, что этот старый человек поймёт его с полуслова и вправду нарисует Алёну. Так и вышло.

- Она. Вылитая, – подтвердили Файка-Зойка, никогда не видевшие Алёны.

- Если это правда... – начал было Вениамин Петрович, но цыган сердито его перебил:

- Я никогда не вру... Пусть врут другие.

- Всё это так неожиданно, – смущённо мялся художник, не надеявшийся, что его творение будет горячо и безоговорочно принято. Он растроганно суетился, готовый услужить всему миру. – Сейчас я рамочку сделаю.

- Есть у меня рамочка, – раздался за спиною дребезжащий старческий тенорок. – Припас. Знал, что патрет вешать будете...

- Здорово живёшь, дедушка, – обнял старика Тимофей. Старик был сух, лёгок, но ещё прям и скор на ногу. Покивав ребятишкам и художнику, примерил рамку на крест.

-