Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

- Очень калорийная вещь, – успокоил его Вениамин Петрович. – Я всегда покупаю.

- Ну да, калорийная! У нас овчарка её не ест.

- Ишь, какая привередливая! А я ем с удовольствием.

Тимофей вроде бы спал, но шляпа на его лице колыхалась: наверно от сильного дыхания.

Алёна

- Тоскливо, братцы, – сбрасывая шляпу с лица, сказал Тимофей. Лицо и впрямь стало скучным, на скулах выступила желтизна. – Лежу, лежу...

- Да ведь и плывёшь тоже, – художник изумлённо уставился на цыгана: такая красота вокруг, а он брюзжит.

- Эти дурацкие комары... – ворчал Димка. – Отбою от них нет.

- Время такое. Как раз для кровососов, – Петрович упрямо защищал полюбившуюся ему здешнюю природу и от Димки, и от затосковавшего цыгана. На комаров он не обращал внимания, хотя насекомые густо облепили шею, лоб, щёки, сидели на руках. Петрович не шевелился. А Димка чесался, пыхтел, прятался под свитер, но длинные острые хоботки проникали и через толстую вязку, и тогда, скинув с себя всё, парнишка с головы до ног обливался «Дэтой» и пах сильнее, чем скипидарный завод. Через час-другой комары набрасывались с ещё большим ожесточением, находили уязвимые места, глодали. Не выдержав этой изуверской пытки, Димка плюхался в воду и, высунув наружу красный облупившийся нос, плыл, держась за обвязку.

В этом обугленном нечёсаном бродяжке тётка едва ли признала бы своего ухоженного племянника. Втиснувшись в прохладное, живое и нежное нутро реки, он блаженствовал, забыв об отце, о тётке, о времени. А время само напоминало лёгкими покалываниями в желудке, сгустившеюся слюной, звериным желанием – есть. Спутники, по обыкновению, помалкивали об этом. Перевернувшись на спину, Димка плыл на буксире и самолюбиво крепился. Он и не знал, какое это чудо – река! Вобрала в себя маленького, в сущности, ничтожного человечка, которому все внушали, что он, именно он – чудо природы, он единственно умное, совершенное существо. А вот поди ж ты: есть и ещё кое-что. К примеру, солнце над головой. Оно дружелюбно и радостно обнимает весь мир, всех видит, всех греет и каждому освещает его путь. Если бы все пути людей обозначить пунктиром, они бы переплелись, словно паутина, и попробуй тогда найти без солнца, где твоя единственная дорожка.

- А я был тут когда-то, – тихо вымолвил Тимофей. – Я лошадей тут пас... – закончил он хриплым шёпотом.

- А мы были? – осторожно, как щенята к сосцам матери, подобрались к нему Файка-Зойка.

Тимофей бросил на племяшек грустный, обеспокоенный взгляд, горько усмехнулся, но не ответил.

- У меня тут Алёна... – сказал Тимофей и подвернул плотик к берегу.

Плот ткнулся у кладбища, но Тимофей долго не решался взойти по обрыву, словно боялся, что поскользнётся и упадёт в воду. И тогда Димка первым шагнул на берег, художник придержал его, кивком указав на затихших цыган.

- А чо? – обиженно начал парнишка, но под строгим взглядом художника смолк и зачесался. С него текло, щёки и нос вздулись, глаза лихорадочно блестели. Нестерпимо хотелось есть, и тем не менее жизнь была прекрасна даже рядом с этим приютом мёртвых. Да и само кладбище, спрятавшееся на сосновом мысу, с крестами и красными звёздами, с аккуратными оградками, с редкими берёзками там и сям, смотрелось весело. На берёзах темнели грачиные гнёзда, словно кто-то забросил туда плетёные шляпы; шляп было много, и в них попискивали птенцы. А в ближнем бору, с которого начиналось кладбище, взыграла кукушка, и, может, она единственная напомнила, что здесь иной мир, живым в их суетности непонятный. Лишь старая-престарая, расщеплённая с макушки осина смотрела печально на людей и им говорила: «Вот я красива была когда-то... Я была полна сил... Ударила молния, синее пламя обожгло мою грудь... белая кровь вытекла. Молодость кончилась...»

- Ннуу, вврёшь! Не пррибедняйся! – хмуро оборвал её стенания мудрый суровый ворон. И верно: на тоненьких ветках осины зеленели молодые листочки. Люди стыдливо отвели взгляды от изувеченной её вершины, не поверив слабым этим побегам. Вещему ворону не поверили, потому что вокруг были могилы. Тут, оробев перед вечностью, чернел в лице Тимофей, и, как цыплята к наседке, льнули к нему девчонки.

- Она там, – сказал он вяло. – Там... – повторил громче, шагнул и, дрожа всем телом, остановился.

Все насторожились. Старушка-осина заговорила. Видно, совестно стало ей своих недавних жалоб. Ни с того, ни с сего вдруг завела легкомысленную припевочку: «Кара-тара, кара-тара, кара-тринь да кара-тринь...»

По листве юных берёзок можно было угадать их насмешливый ропот: «Спятила старая... совсем спятила!» – фыркали они.

«Что она вдруг? – изумился Петрович, внимательно присматриваясь к осине. – Вроде как струна в ней ожила...»

Подняв глаза, увидал на вершине дятла. Тот отмахнул клювом тонкую отщепину и, точно смычком на виолончели, дерзко и складно наяривал плясовую. Он-то и растревожил старое дерево, ввёл в заблуждение молодые берёзки. И он же, наверное, оживил нижние, бог весть отчего зажёгшиеся нежно-зелёным огоньком веточки. Музыка всегда чудеса творила. И дятел верил в её силу, а главное – в свои силы верил и веселил обитателей кладбища.

Тимофей тоже услыхал его музыку, раздул крылья ястребиного носа, улыбнулся и шагнул к могилке с простым сосновым крестиком.