Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

Как тут и было. Художество-то давай... Как тя по батюшке-то? – улыбнулся старик художнику.

- Вениамин Петрович.

- Гляди-ка ты! И я Петрович. Токо Сильвестр. – Вставив портрет в рамку, дедушка Сильвестр застеклил его и аккуратно прибил к кресту. – Теперь замазкой по краешку, чтоб ни единая дождинка не проникла...

Делал всё ловко и быстро. Руки его были чисты, белы, с большими синими венами. Художник залюбовался этими всё ещё крепкими и красивыми руками.

Взяв с собою детей, старики неслышно удалились. Тимофей остался один. Он знал, что там, за забором, люди; ощущал их присутствие, но не выходил. Этот час принадлежал Алёне. Шёпотом, бессвязно и горячечно он наговаривал ей те самые слова, которые сказал когда-то впервые. Потом слова перетекли в песню, и эту песню услышали все, кто хотел её услышать и кто явился сюда, чтобы послушать.

Голос Тимофея, дрожа, как струна, взбирался всё выше, выше, вот уж взлетел над осиной, вспугнув притихшего дятла, над высоченными соснами, над ястребом, парившим в небе, и всё набирал высоту и рвался из груди, в которой ему было тесно.

«Сейчас сорвётся!» – с тревогой думал Вениамин Петрович, но голос поднялся ещё выше и понёс нетленную любовь цыгана к самому солнцу.

«Горько ему... – сочувствовал старый художник, открывая для себя обыденный и всё же прекрасный мир, подаривший ему столько необыкновенных минут и дней. – А мне горько и... счастливо».

За его спиною жевал краюху Димка, шёпотом выкрикивали «ай-ай» Файка-Зойка.

Деревня Светлая

И пришёл Пригожий. Стоял и слушал, и кивал огромною головою. И на обветренном лбу его, точно веточки под ветром, вздрагивали мощные жилы. Послушав песню, он что-то записал в своём стареньком блокноте, осторожно раздвинул толпу и встретил Тимофея у выхода.

- Здорово, – осторожно пожав руку цыгану, тепло произнёс Пригожий. – Совсем вернулся?

- Плыву по делу. Есть бизнес.

- Не выйдет из тебя бизнесмена. Характер не тот, – усомнился Пригожий. – А вот дизелист был бы толковый. Иди ко мне дизелистом. Или мотористом на катер.

- Якоря подняты. Видишь? – цыган кивнул на плотик. – Бизнес – это такая штука...

- Ну, плыви, – не дослушав его, перебил Пригожий. – Плыви, бизнесмен. Посмотрим, куда заплывёшь.

Не прощаясь, повернулся к Тимофею спиной и ушёл, большой, усталый и очень добрый.

- Не сердись на меня, Александр Николаич, – крикнул вдогон ему Тимофей. – Цыган я... бродяга! А ты на верёвку меня... сорвусь!

- Давно уж на верёвке. Не понял? – пригожий вернулся и, заглядывая цыгану в глаза, проникновенно вымолвил: – А ещё руки свои не ценишь. Руки-то у тебя не для бизнеса.

Руки у Тимофея и верно не для бизнеса: большие, с длинными сильными пальцами. Эти пальцы, взяв веточку или травинку, чуяли каждый их изгиб, каждую шершавинку, ответно вздрагивали и как бы срастались со всем живым и сущим. Был он в армии оружейным мастером, потом пел в цыганском ансамбле, но бросил его, когда ансамбль приехал с гастролями на Север. Тимофей встретил тогда Алёну, судьбу свою. Ансамбль уехал без него. Тимофей был счастлив. Здесь были кони. Он пас коней. Здесь была Алёна. Он любил Алёну...

Разошлись люди, как тучи расходятся. Гонит их ветер, пронзает лучами солнце. У людей заделья. А Тимофею плыть дальше. И жаль оставлять деда Сильвестра. Да разве сдвинешь его? За долгий век находился-наплавался.

- Сколько лет тебе, деда? – теребя его серебристую бороду, пытают Файка-Зойка.

- Да не шибко много, – усмехается старик, гладя жестковатые их головы. – Лет двенадцать об эту пору восемьдесят восемь было, однако. Так что щас, наверно, все восемьдесят девять.

- Это как?! – изумился Димка такой странной арифметике. – Ты что, дед, считать не умеешь? Восемьдесят восемь да двенадцать будет девяносто шесть... Ой, нет! Все сто! Тебе же сто лет, дед! У, какой ты древний!

- Неужто? – улыбнулся старик, показывая ещё крепкие, ядрёные зубы. – А я-то, гриб трухлявый, восемьдесят девять нашшитал. Гляди, как крепко ошибся!

- Дурак ты, сурок! – Файка щелканула Димку по носу. Зойка ткнула кулаком в бок. – Будто мы хуже тебя знаем, что восемьдесят восемь да двенадцать будет пятьдесят четыре.

- Вроде маловато, – рассмеялся дед Сильвестр. Смеялись борода, глаза, зубы, колыхалась неширокая грудь. – Но ежели счёт верный, я согласен. Пожить-то охота, – признался он как бы по секрету. – Много ли прожито – пятьдесят четыре годочка всего. А человеку до-олго жить надо... пока не надоест, – заключил он и пригласил путников к себе на пасеку.

Шли мимо сада, в котором работали школьники.

- Садок-то я посадил! – подмигнул старик. – Иные успоряли: мол, не будет расти. А он ишь как взялся!

Потом перешёл вброд маленькую речушку, скорее ручеёк, побрели берегом. В воде купалось солнышко, качалось, точно апельсин на ветке. Жужжали пчёлы, оставляя в густом ароматном воздухе лишь им приметные следы. Они летели со взятком на пасеку. Навстречу