Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

честно скажет он позже, по требованию Москвы каясь за содеянное), не собираясь никому уступать ни крошки. А рычаги имелись, и дело вовсе не только в Кремле, который, конечно, всемогущ, но далеко.

Дело в том, что цыпленок тоже хочет жить — и чем лучше, тем лучше. Люди, попав в струю, быстро понимали правила «танцев с волками», сбивались в стаи (или, если угодно, в «обоймы») — по принципу землячеств, или кто с кем в одном отряде воевал, или еще как-то — и предлагали себя кому-то из высших, кто сможет при случае, в обмен на верную службу, прикрыть и отстоять. А высшие, конечно, «обоймам» не отказывали, потому что чем больше за тобой людей на местах и в ведомствах, тем спокойнее спина, когда борешься с равными.

Однако был тут нюансик. «Внутренние», которые сидели в подполье или бегали в лесах, кадры знали хорошо и выбирали, что получше, в результате чего вернувшимся эмигрантам, тоже искавшим группы поддержки, оставался, скажем так, второй сорт: если даже и не «люди 10 сентября», то нечто второстепенное, малозначительное, пусть и с именами. Или, тоже вариант, — первостепенное, но не попавшее в первый ряд, а потому считающее себя обойденным. И...

И всё бы ничего. Эмигрантов, в конце концов, было не так много, причем тов. Димитров, будучи живой иконой, в собственной клиентуре не нуждался — его клиентами были все. А тов. Коларов, может быть, и нуждался, и хотел, но к тому времени уже было ясно, что цепляться за него неперспективно, потому что он памятник, да к тому же больной.

В общем, лучших людей в основном разобрали «внутренние». Самых-самых — в первую очередь, хозяйственников — взял под крыло тов. Костов, но и остальные «местные» внакладе не остались. А остался внакладе совершенно «никакой», как многим казалось, тов. Червенков, после возвращения посаженный руководить совершенно не интересной ему культурой.

Тем не менее за неимением гербовой бумаги пишут на простой. Если, конечно, руки тянутся к перу, — а у тов. Червенкова руки более чем тянулись, и постепенно к нему тоже стали тянуться люди. В основном — обиженные, считающие себя обойденными и готовые драться за лучшее место под солнцем, типа Цолы Драгойчевой — страшненькой, с несложившейся женской долей и прекрасной подпольной репутацией, но без всякого влияния партийной богини — или толкового генерала безпеки Руси Христозова — «красного Гешева», оскорбленного тем, что осел в замах у алкаша Югова. И так далее.

Цола Драгойчева

Но это «на верхах». А было ведь и среднее, и низшее звено. Всякие третьи секретари, мечтавшие стать вторыми, и вторые, грезившие кабинетами первых, а также мелкие подпольщики, уверенные, что были крупными, — и вот из этой-то бурлящей среды в какой-то момент выделился некто Тодор Живков. Не без заслуг, но в эпоху подполья мало чем примечательный, не очень грамотный, но хитрый и оборотистый, умевший, если нужно, находить общий язык с кем угодно, а главное, очень хотевший прорваться и понимавший, что если не тов. Червенков, то кот.

Вот он-то, тогда всего лишь кмет (мэр) Софии, попав на глаза и будучи приближен, тихо и активно работал в кругу себе подобных, вовлекая в круг влияния неформального шефа людей, считавших, что заслуживают лучшего. Упирал в основном на то, что неважно, кто там стоит за другими, — важно, что за тов. Червенковым стоит Москва; и после совещания в Шклярска-Порембе, где тогда еще неизвестный тов. Червенков, как мы помним, поставил на карту всё, предугадав волю Кремля, и выиграл, это стало чистой правдой. Падение же отщепенца Костова и вовсе резко поменяло расклад...

АЛМАЗНЫЙ ПАНЦИРЬ НЕ СПАСЕТ ТЕБЯ, О ВРАГ!

С точки зрения интересов «второй кадровой революции», задуманной тов. Червенковым, процесс по делу Костова создал идеальные условия. По ходу компромат появился на всех, с кем «заговорщики» хотя бы разок мельком говорили. Сам факт таких разговоров уже был компроматом, а в первую очередь под раздачу попадали Добри Тернешев — бывший главком НОПА и Антон Югов — глава МВД, уже тоже бывший, ибо, как только еще летом мелькнуло его имя, его, хотя и рвавшего отщепенца на тряпки, перевели на куда более высокую, но гораздо более слабую должность вице-премьера, сменив на Руси Христозова.

Жрать их тов. Червенков начал раньше, чем следовало бы (в самом начале января, когда тов. Коларов был еще относительно жив), обвинив в «недостатке пролетарской бдительности, слепоте в отношении предательской антисоветской деятельности Костова и его банды». То есть раз в годы войны терпели рядом с собой отщепенца, стало быть, тоже объективно отщепенцы.

И поднялся топор... Но вмешался тов. Сталин. К тов. Терпешеву он, похоже, испытывал симпатию — как Верховный главнокомандующий к Верховному главнокомандующему. К тов. Югову — вряд ли, но помнил, как яростно защищал тов. Югова тов. Червенков всего полгода назад, и понимал что к чему, в связи с чем велел не зарываться, тасуя чужую номенклатуру. В итоге оба отделались выговорами с понижением, — но не всем так же свезло. Так что...

Начало 1950 года лучше всего определяется словом «месиво», — и месили, задолго до председателя Мао, введшего в оборот эту формулировку, «по штабам», а не как в Москве, подбираясь к вершинам снизу. Именами особо злоупотреблять не буду, они всё равно ничего никому не скажут, но если у народа помельче еще был какой-то шанс выкрутиться, вовремя найдя подход к тов. Живкову, имевшему репутацию человека не кровожадного, и влиться под его поруку в «правильную обойму», то «ветераны» летели подобно увядшим листьям, освобождая место для «кристально чистых».

Забирали за всё хорошее. За «саботаж», за «трайчокостовщину», за «титоизм», за «гешевщину», за «осквернение высокого звания коммуниста». Последнее, к слову, иногда и по делу: например, Лев Главинчев, тот самый «главорез», палач ВМРО и софийского «2 февраля», с «вкусной» должности начальника пограничной стражи загремел в лагерь на придурочью должность «культпросветника» за доказанную контрабанду, изнасилования и прочие реальные шалости, которых даже не отрицал.

Но и другие, попавшие по политическим статьям, тоже не отрицали. А если и отрицали, то очень недолго, а потом во всем признавались, потому что в руках у Мирчо Спасова (ага!), близкого друга тов. Живкова, вовлеченного им в «червенковскую обойму», мужика крепко пьющего, но работящего и к тому же прошедшего годичный курс наук в Москве, что-то отрицать было и неразумно, и невозможно.

Тодор Живков

«Меня