Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

Тито стал «продажной девкой империализма». И бывшие товарищи, имевшие дело с продажей табака в СССР.

А также бывшие полицейские, оказывается, что-то слышавшие о некоем «агенте Папуасе». И бывшие офицеры, осужденные за «военно-фашистские» заговоры, стоившие жизни Николе Петкову (теперь они вспомнили, что и Петков, и «враг народа» д-р Гемето поддерживали конспиративные связи с отщепенцем Костовым). И бывший шеф царской разведки и контрразведки Андрей Праматаров, близкий друг Николы Гешева, приговоренный к смерти в 1945-м, но помилованный и амнистированный как ценный специалист (теперь он тоже подтвердил, что да-да-да). А еще эксперты аж шести комиссий — сплошь профессора-экономисты и банкиры, однозначно подтвердившие факты саботажа. И наконец, защитники, добавившие к обвинениям массу нюансов, но всё же, отдам должное, под конец спичей просившие для подзащитных какого-то смягчения.

Вопросы звучали, ответы следовали, перья скрипели, радио транслировало, массы ликовали, — и 12 декабря в Москву на имя «тов. Филиппова»[189] ушла шифрограмма: «Приговор будет вынесен в среду, 14 декабря. Костов будет приговорен к повешению. [...] Если есть поправки, требования или замечания, просьба об этом безотлагательно сообщить». Судя по всему, ни поправок, ни требований, ни замечаний не последовало.

Между тем как раз двенадцатого числа, в ходе допроса «главной фигуры», случился досадный сбой. Отвечая на вопросы судьи, отщепенец Костов сперва исправно подтверждал всё, что должен был подтвердить, однако когда прозвучал первый по-настоящему важный вопрос: «Что Вы можете сказать о событиях 1942 года?» — вместо того чтобы сообщить о своем участии в аресте группы Антона Иванова, надолго замолчал. А когда поторопили, ответил: «Нет, я не признаю себя виновным в том, что капитулировал перед фашистской полицией. Также не признаю, что был завербован английской секретной службой, и категорически отрицаю какие угодно обвинения в связях с кликой Тито.

Я не подтверждаю эти показания, сделанные во время предварительного следствия под жесточайшим физическим и моральным давлением».

Облом получился жестокий. Главному обвинителю даже стало плохо. Правда, вариант предусмотрели и на такой случай. Подсудимого немедля лишили слова, вывели, увезли откуда привезли, и процесс пошел правильным курсом, — однако от того, что 14 декабря предстояло выносить приговор, а перед тем предоставлять подсудимым последнее слово, деться было некуда.

Поэтому с отщепенцем Костовым плотно работали сутки, и тем не менее, получив слово, он задудел в ту же дуду: «Я никогда не сотрудничал с фашистским режимом, никогда не находился на службе английских шпионских служб, никогда не участвовал в заговорщических планах Тито и его клики и всегда испытывал к Советскому Союзу глубокое почтение».

Полный, согласитесь, беспредел. Естественно, опять прервали, дослушали остальных, удалились на совещание — и около трех пополудни «именем народа» огласили приговор: Трайчо Костову — смертная казнь через повешение, прочим разные сроки, самый маленький — 8 лет «крытки»[190]. Как вспоминал охранник Христо Бачваров, выслушав судью, отщепенец «встрепенулся, снял очки, протер их и упал навзничь». По приказу начальства «его вынесли в коридор, где сидел врач».

Трайчо Костов на суде

ЭРА МИЛОСЕРДИЯ

И тем не менее на такой ноте завершать было нельзя. Ни в коем случае. За такое, после признавшихся во всем Дзодзе и Райка, тов. Червенкову, и не только тов. Червенкову, могли выписать по ушам по полной. Собственно, при таком раскладе и приговор приводить в исполнение было невозможно, потому что получалось, что из героя коммунистического Сопротивления какие-то уроды выбили какие-то показания, а он всё опроверг и ушел чистым.

Согласитесь, так серьезные люди не играют. Поэтому начались суета, беготня, звонки, и через день, 16 декабря, к отщепенцу Костову пришел тов. Червенков. «Очень бледный, плохо выбритый и неспокойный, — вспоминает начальник тюрьмы, — он велел охране остаться за дверью, потребовал в камеру чай с печеньем и провел наедине с приговоренным более трех часов».

О чем они там за чашкой чая говорили, ныне не знает никто, а до 1980-го знал только тов. Червенков, на Апрельском пленуме 1956 года бивший себя в грудь и утверждавший: «Я дал Трайчо слово коммуниста, что если он исполнит каприз Сталина, выхлопочу помилование, но меня цинично обманули». Вполне возможно, нечто в этом роде и прозвучало, вот только неясно одно.

Опытнейший политик, отщепенец Костов прекрасно знал правила. Он, собственно, сам их и писал. Всего за два года до того он сам играл в такую же игру с Николой Петковым и не мог не понимать, что только глухой отказ в какой-то мере гарантирует ему жизнь. И тем не менее факт: из тюрьмы тов. Червенков вернулся с собственноручно написанным Трайчо и подписанным заявлением, факсимиле которого наутро появилось во всех СМИ. «Я признаю все обвинения, выдвинутые против меня судом, и подтверждаю целиком и полностью свои показания, сделанные во время предварительного следствия, — говорилось в нем. — Я искренне сожалею о своем возмутительном поведении, которое можно объяснить только крайним нервным напряжением, и прошу Вас [...] отменить вынесенный мне справедливый приговор и заменить его пожизненным строгим тюремным заключением».

Далее всё как по нотам. Разве что некоторые незначительные нюансы, возможно, апокрифичны. Якобы в 2.00 ночи, идя через мокро-снежный двор, отщепенец аккуратно обходил лужи, в ответ на недоуменный вопрос охранника пояснив: «Коммунист в любой ситуации должен оставаться чистым». И еще якобы (но это уже скорее правда, потому что Само Бакияте, тюремному палачу, не было никакого резона врать) отщепенец, худой и легкий, висел плохо, трепыхался, и его пришлось дернуть за ноги, «чтобы помочь, потому что жалко было».

Зато не «якобы», поскольку отражено в протоколе и жалобе начальника тюрьмы, известно то, что полковник Мирчо Спасов, смотрящий от МВД, выпустил всю обойму из автомата в еще слегка дрожащий труп, объяснив изумленным очевидцам: «Эту тварь так ненавижу, что удержаться не мог», а спустя 42 года, на допросе, внеся поправку: «Жалко было. Хотел, чтобы быстрее...».

Ну и... Спрашиваю себя: жаль ли мне Трайчо Костова — тов. Папуаса, одного из основателей БРП, одного из лидеров Сопротивления, секретаря ЦК БРП, ближайшего соратника тов. Димитрова, вице-премьера Болгарии, затем отщепенца, затем висельника и, наконец, через семь лет, «невинно репрессированного и посмертно реабилитированного честного коммуниста»? И не могу сказать, что да.

Вот Николу Петкова, прошедшего тем же путем с его активной помощью, — да, жаль. Петков жил по обычным, человеческим правилам и в политику тоже играл как человек. А тов. Костов, всю жизнь свою выстроив по канонам объективной политической целесообразности, по ним и умер, и нет в этом никакой