Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

еще, что происходит, как-то выступит в его защиту или, на худой конец, выскажет какие-то сомнения.

Ан нет. Рвать кинулись все. Кто-то, забегая вперед — об этом еще ни слова не прозвучало, объявлял отщепенца Костова «левосектантом, объединителем реакционных сил под знаменем американского империализма в борьбе против социализма». Кто-то упрекал кого-то, уже в чем-то обвинившего отщепенца, в том, что он, «в сущности, его единомышленник». А еще кто-то еще кого-то — в том, что «обвиняет для видимости, а знает гораздо больше — значит, лицемерит, то есть сочувствует мерзавцу». Вспоминали всё, до анекдотов и мелочей: и как будущий отщепенец, сидя в тюрьме, «не уважал товарищей», и как «сомневался в том, что простой честный рабочий может руководить заводом»...

Почему? Ведь еще ничего не было ясно — значит, опасаться за себя, во всяком случае в первые минуты, оснований не было. А тем не менее было так. Скорее всего, дело просто в том, что скорый уход тов. Димитрова просчитывался легко, как легко просчитывалось, что следующим вождем станет тов. Костов, имевший свое собственное окружение, — и следовательно, начнется перетряска кадров с потерей насиженных мест. Влияния у него бы хватило, да и дружил он далеко не со всеми, ибо характер имел тяжелый.

Зато выйди на первое место тов. Коларов, он бы менять ничего не стал, да и тов. Червенкова «тяжеловесы» серьезно не опасались. Ну и (будем думать о людях хорошо), возможно, большинство, будучи не в курсе настроений в высших сферах, поскольку полной информацией владели далеко не все, еще не догадывалось, что дело для тов. Папуаса может пахнуть не только падением с насиженного Олимпа.

ВСПОМНИТЬ ВСЁ

В общем, парадоксально, но факт: одергивать «чересчур увлекшихся критикой» ветеранов пришлось лично тов. Червенкову, потребовавшему «не сводить счеты, высказывать только те претензии, которым есть подтверждения», и в итоге обвинения получились неприятные, но, можно сказать, относительно умеренные. Чреватые, однако лучшие из всего, что могло бы прозвучать.

«Антисоветские проявления» (попытки утаить конфиденциальную экономическую информацию) — раз. «Нанесение ущерба репутации тов. Димитрова» (тов. Костов пару раз говорил на людях, что вождь слишком хвор, чтобы руководить) — два. Плюс с какой-то стати еще и «националистический уклон», то есть выступления против македонизации, которую Трайчо терпеть не мог, — без оглядки на то, что практика македонизации уже объявлена порочной.

В общем, как уже было сказано, по итогам пленума тов. Костов вылетел из Политбюро (и.о. первого секретаря стал тов. Червенков) и Совета министров (и.о. премьера стал мало что уже соображающий тов. Коларов) с указанием «обдумать услышанное и выступить с откровенной самокритикой». Однако партбилет не положил и — «в соответствии с некоторыми заслугами и квалификацией» — стал директором Национальной библиотеки, — но теперь его письма в Москву уходили в никуда. Москва готовила советников в помощь софийским товарищам, и ей было не до того.

И тем не менее тов. Червенков нервничал. Запущенный им проект «Папуас», как ни крути, стартовал вопреки советам «инстанции», и теперь малейший сбой мог оказаться пагубным для него лично. А между тем, при всех гарантиях, данных им Кремлю, сюжет не мог разворачиваться быстро.

Пленум пленумом, но в реальной жизни тов. Костов был слишком влиятельной фигурой, и его «обойма», включавшая в себя и лучших экономистов страны, и многих силовиков во всех структурах, и крупных аппаратчиков, и множество фанатов на местах, если чересчур поспешить, могла устроить неприятности. Во всяком случае, этого опасались.

А Москва торопила, напоминая, что в Будапеште процесс над «титоистом» Ласло Райком уже стартовал, а в Тиране «титоист» Коми Дзодзе вообще расстрелян еще 2 мая, — и требовала, раз уж взялся за гуж, результатов, не желая учитывать никаких объяснений, что отщепенец Дзодзе был совершенно реальным «титоистом», а на отщепенца Райка изначально имелось много качественного компромата, какой быстро не смастыришь.

И тов. Червенков рыл землю. В самом конце мая он еще раз слетал в Москву, посетил тов. Димитрова, так ничего от него и не добившись, но зато передал в Кремль окончательный список «банды Костова» с подробными разъяснениями. Несколько имен, правда, тов. Сталин вычеркнул, велев «не увлекаться», но в целом одобрил, высказав мнение, что надо все-таки работать оперативнее, — и 11 июня собрался очередной пленум, в ходе которого всё шло уже по очень хорошо отлаженному сценарию.

Первым опять ринулся тов. Коларов, с захлебом (говорить ему было уже трудно) сообщивший, что «не может быть никаких сомнений в том, что Костов близок к "титоизму". Он превратился в знаменосца международной реакции и примкнул к жалким остаткам разбитой монархо-фашистской клики. Сегодня его имя равнозначно всему, что враждебно [...] партии».

Затем выступил тов. Червенков, зачитав «записку Димитрова» (которая потом исчезла) и процитировав мнение тов. Сталина о Костове: «Похоже, нечистоплотен... Опасный человек». А тов. Югов, взяв слово, сообщил присутствующим, что отщепенец Костов не присутствует на пленуме, поскольку накануне арестован «органами» «с поличным».

Далее, надеюсь, понятно. За два месяца, истекшие с предыдущего толковища, всем всё успели объяснить, и теперь люди элементарно спасали свою шкуру, доказывая личную классово-партийную непримиримость. Они имели всё, за что так долго боролись, и не хотели всего лишиться, рискуя еще и семьями, — но еще страшнее для большинства было стать опальными предателями. Ведь из чьих-то уст уже прозвучало и было немедленно подхвачено обвинение в «левом сектантстве» — то есть, проще говоря, троцкизме, равнозначное смертному приговору.

И когда пленум, постановив (по предложению молодого секретаря софийского горкома Тодора Живкова, считавшегося креатурой тов. Червенкова) гнать отщепенца Костова и «его клику» из партии, закрылся, а в газетах (аж 20 июня, когда стало понятно, что бунта не будет) появилось короткое сообщение — «...за экономический саботаж и шпионаж в пользу империалистических держав», — продолжали в том же духе, стуча не тов. Югову и даже не тов. Червенкову, но аж советскому послу.

«После Чанкова была Драгойчева, — отчитывался 14 июля Михаил Бодров тов. Молотову, — тоже многое рассказала. В частности, заявила, что на протяжении всей своей работы в партии настороженно относилась к Трайчо Костову. В период подполья Костов всегда ослаблял бдительность коммунистов. Кроме того, были такие случаи, всего перечислено 11 пунктов, которые требуют, чтобы на них обратили внимание следователи, допрашивающие Костова».

Излишне говорить, что следователи обратили...

ЗОЛОТАЯ КНИГА СКАЗОК

Сценарий наметили богатый, с завитушками. Отщепенцу Костову и десяти его подельникам, «умело вкрадывавшимся в доверие к партии» как минимум с 1925 года, а то и раньше, предстояло признаться в «сотрудничестве