Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков  Т. 3 - Андрей Болотов

 «Уже не самый ли промысл Господень, — думал я сам в себе, — печется об нем, и к нам сего толь нужного всем нам и такого человека прислал, какого бы нам иском искать и нескоро бы отыскать можно было?».

 Итак, я говорить и разговаривать с господином Дюблюе, — ибо так он прозывался, — и рассматривать из разговоров о разных материях все его знания и способности; и чем более я его познавал, тем более увеличивалось удовольствие мое, по причине, что находил в нем все нужные к обучению детей способности. Пуще всего нравилось мне то, что он не только помянутыми обоими языками говорил правильно и очень хорошо, но и нашим русским языком говорил почти как русский и мог даже писать на нем изрядно. Сие достоинство в учителе почитал я наинужнейшим и вожделеннейшим, ибо для меня казалось всегда то весьма неудобным, когда учитель не умеет по–русски ни одного слова, и я не понимал, как могут такие господа учить детей иностранным языкам правильно, скоро и хорошо, будучи не в состоянии толковать им все нужное на их природном языке. Кроме того, было мне и то приятно, что одарен он был и разными другими сведениями, был человек тихого, веселого и дружелюбного характера, и притом еще во всем любопытный и умеющий даже играть на скрипке; а что всего лучше, был человек не молодой, а совершенных лет, и имел у себя жену, природную датчанку, и хотел тут жить вместе с нею, следовательно, мог принимать к себе посторонних и таких учеников, которые могли бы у него жить на его содержании. Словом, все обстоятельства были таковы, каких мне желать лучше было не можно, а потому, прилепившись к его предложениям и не сомневаясь, что и господам судьям нашим будет то угодно, стал я с ним говорить, каким бы удобнейшим образом учредить нам сей пансион и каким бы быть с его стороны условиям, и о прочем, тому подобном. И как, по счастию, случилась у меня еще одна деревянная связь {Здесь: сруб, изба с надворными строениями под одной крышей.}, стоящая тогда праздно и столь просторная, что мне с великою удобностью было поместить его в ней и со всеми его будущими учениками, и спокойная квартира сия могла быть у него не наемная и ничего не стоющая, а об ней более был и вопрос, то мы сладили с ним во всем очень скоро, ибо он всем обещанным вспомоществованием моим в его предпринимаемом деле был весьма доволен.

 Итак, отобрав от него все нужное, пригласил я тотчас к себе всех тех из господ судей, у которых были дети и кои давно желали и собирались отдать их куда–нибудь учиться, и предложил им свои мысли и намерения. Все они душою и сердцем были на то согласны и были тем чрезвычайно довольны; а как и им всем г. Дюблюе полюбился, то недолго думая на другой же день после того и заключили мы с ним порядочный письменный договор, условившись с ним о ценах и о прочем, что было нужно, и тотчас его отпустил назад в Тулу, для забранил своей жены и имущества и немедленного к нам переезда.

 Случилось сие 8–го числа марта, который день и сделался достопамятным основанием нашего богородицкого пансиона, в котором в последующее время толь многие дети учились и который в особливости был полезен моему сыну и живущему тогда у меня дальнему родственнику тещи моей, г. Сезеневу, мальчику отменно понятному и способному к наукам. Я первой отдал их обоих в оной и они оба положили в пансионе сем первое языкам и знаниям своим основание. А не успел он из них и из детей судейских составиться и восприять свое начало и действие, как отыскались тотчас и посторонние дворяне, восхотевшие отдать детей своих в пансион сей для обучения и для самого жительства в оном. К таковым принадлежали дети г. барона Соловьева, г. Шишкова, г–жи Бакуниной и некоторых других. Словом, не успело пройтить несколько месяцев по открытии его, как он наполнился учениками и сделался почти славным и довольно хорошим. А что всего лучше, то приобрели мы в сем учителе нового себе компаниона и в приятной и веселой нашей жизни сотоварища и соучастника.

 Но я заговорился уже и позабыл, что мне время письмо сие кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и проч.

(Ноября 16–го дня 1809 года).

ПРИЕЗДЫ КНЯЗЕЙ.

Письмо 195–е.

 Любезный приятель! Едва только прошло несколько дней после основания нашего пансиона и отдания наших детей для обучения в оной, как и получил я уже первое из Москвы известие о напечатанном и выданном в свет объявлении о будущем издавании моего еженедельника, или «Сельского Жителя». Признаюсь, что при первом взоре на оной и читании оного было сердце мое не на месте и я ощущал в себе нечто особливое и такое, чего никак изобразить не могу. Обстоятельство, что я сим листочком связался, так сказать, со всею нашею публикою и чрез оной восприял на себя бремя, совсем мне до того неизвестное, и о котором еще не знал, не слишком ли оно будет для меня тягостно, заставливало меня не одну минуту заниматься разными о том мыслями, и я не знал, радоваться ли ми тому, что исполнению давнишнего моего желания делалось начало, или жалеть о том, что вошел в сие дело, о котором нельзя было еще никак предвидеть, удовольствие ли оно мне или неудовольствие доставит.

 Случилось сие 16–го марта, а чрез день после того, с обыкновенною воскресною почтою и в самой день именин жены моей, когда у меня все наши городские друзья и знакомцы, по приглашению моему, обедали, получил уже я, против всякого чаяния моего и ожидания, первые письма, присланные ко мне действительно от некоторых неизвестных мне людей, по поводу изданного в свет объявления о моем журнале. Как сии письма вместе со всеми прочими, при издавании сего журнала мною получаемыми, у меня при случае бывшего пожара сгорели, то мне очень жаль, что не могу ничего в точности теперь сказать о содержании оных. Многие годы, протекшие с того времени, изгладили из памяти моей все содержание оных, и я помню только то, что сии первые были побудительные и для меня не неприятны. Они доставлены были, по предписанию, в книжную лавку к г. Ридигеру, и от него ко мне пересланы, и в них похваляемо было мое предприятие, и я ободряем был в моем предпринимаемом подвиге. Об одном только и самом первом уведомлял меня Ридигер, что было оно от знакомца его и славного тогда замосковного эконома, Евграфа Васильевича Татищева, и как содержание его было для меня лестное, то я радовался, что ничего еще не сделав, а одним предприятием своим приобрел уже благоволение от такого ученого и знаменитого мужа. Итак, 18–е число марта ознаменовалось и сделалось достопамятным для меня началом той обширной корреспонденции, которая была хотя сначала и не весьма радостна и приятна, но впоследствии времени восстановилась у меня, со всем почти нашим отечеством, и не только была совсем особого рода, но и обратилась и мне и многим другим в существительную пользу.