Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков  Т. 3 - Андрей Болотов

 Меня так сия сцена растрогала, что я от удовольствия сердечного утирал даже навернувшиеся на глазах слезы, а то же самое приметно было и на других многих. И что же? Шутка сия обратилась и в действительное дело, и господствовавшее в последующее время между всеми нами ненарушимое согласие сделалось даже так славно я помогло нам вести столь приятную жизнь, что нам даже завидовали и везде превозносили нас похвалами.

 Теперь, возвращаясь к порядку моей истории, скажу, что не успели мы с дороги несколько отдохнуть, как посещены были несколькими домашними прискорбиями и огорчениями. Первое было то, что лишились мы меньшой своей дочери, Александры, умершей на четвертой день после нашего приезда. Мы нашли ее и при самом уже оном истаевающую от сухотки, и она, будучи еще самым младенцем, преселилась тогда в вечность. Происшествие сие было, натурально, для всего семейства моего несколько огорчительно; по другое, случившееся почти в самое то же время, было для меня гораздо чувствительнее.

 Принесли ко мне однажды с почты письмо из Петербурга, надписанное на имя госпожи Верещагиной, для пересылки оного в Бобрики. По руке в подписи узнал я тотчас, что было оно от бобриковского управителя, господина Верещагина, находившегося тогда, как я уже упоминал прежде, с меньшим княжим сыном в Петербурге. Но что ж? Печати у сего письма случилось как–то на почте повредиться так, что было оно совсем почти распечатано. Увидев сие, не мог я преодолеть стремления любопытства своего, чтоб, развернув, не взглянуть на содержание его, и более для того, чтоб узнать, не пишет ли он к родным своим о каких–нибудь петербургских новостях. Но вообразите себе, каково было мое удивление, когда нашел я в нем упоминание действительно об одной новости, и новости важной и такой, о которой я всего меньше помышлял, а что того поразительнее было, относящемся до самого меня, собственно! Господин Верещагин уведомлял в оном своих родных, что находится он благополучно, что дела его идут хорошо, что князь имеет в своих предприятиях успех, что с волостным нашим правлением произойдет может быть скоро перемена, что молодой князь отменно его любит, и что удалось ему подбиться к нему в милость и доверенность, и что надеется он, что вскоре нижняя спица в колеснице перевернется и будет наверху. Сие было хотя и загадкою, но как по прочему содержанию сего письма и отзыву его об нашем доме и обо мне не трудно было догадаться, что относилось то собственно до меня, и что он ласкает себя надеждою быть на моем месте; то нельзя изобразить, как сильно поразился я такою неожидаемостию, как вознегодовал мой дух на его неблагодарность, коварство и злоумышленность, и как благодарил я судьбу, доставившую мне сие письмо в руки и открывшую мне чрез оное не только предстоящую мне некоторую опасность, по и все коварное и дурное сердце сего мною одолженного подкомандующего моего, и побудившее чрез то быть впредь о сем человеке других мыслей и брать от него все возможные предосторожности. Письмо сие хранится и поныне у меня, ибо я не рассудил за блого отправить его по надписи в Бобрики, дабы не узнали родные его или не могли подумать, что оно мною читано и все их интриги и злоумышления обнаружились и сделались мне известными.

 Признаюсь, что сей случай нарочито порастревожил и смутил весь мой дух. Чувствительна мне была крайне неблагодарность сего человека и такое возмездие за все оказыванные к нему и ко всему его семейству от меня ласки, дружелюбие и самые одолжения, и я не мог надивиться тому, как может человек быть так хитр и лукав, ж так искусно притворяться и дружескою личиною прикрывать злое и коварное свое сердце; ибо надобно сказать, что он, по наружному своему обращению со мною, казался быть сущим ангелом и приверженным ко мне нелицемерным дружеством.

 Но как бы то ни было, но я сокрыл сие открытие в глубине моего сердца и не долго дал ему себя тревожить и смущать. Мысль, что ничего без воли ж и попущения Божеского произойтить не может, и что, по пословице говоря, ежели «Бог не выдаст, так свинья не съест», скоро меня успокоила; к томуж, и надежда на старика–князя и на его ко мне благорасположение меня много подкрепляла.

 Итак, успокоившись мыслями и распорядив все нужные дела по должности, не стал я ни минуты медлить, но приступил к сочинению и заготовлению первых листов своего будущего журнала. И как дело сие было для меня совсем новое и, по пословице говоря, первую песенку не инако можно было, как зардевшись, спеть, то признаюсь, что было при том мне не без хлопот и не без затруднения. Я долго не соглашался сам с собою, как бы мне сделать приступ лучше, также о чем писать прежде и как расположить сие издание. И как главная его цель была пробудить читателей к действительной со мною переписке, то употребил я первый лист на предварительные объяснения. Во втором же листе и последующих поместил я несколько выдуманных и будто бы полученных мною писем, дабы тем самым и побудить прочих, и предложил разного рода образцы писем. Сею позволительною уловкою надеялся я, по примеру иностранных журналов, придать и своему более и живности, и занимательности. Но признаюсь, что мне не столько самое сочинение, сколько то было затруднительно, что я принужден был сам и сочинять, и набело переписывать, и, переписывая, все располагать с наиточнейшим измерением материи так, чтоб оная из одного листа на другой не переходила, но точно помещалась в листе и не было бы ни лишка, ни недостатка. Все это составляло для меня великую комиссию. Но как бы то ни было, но я, при всех моих по другим делам недосугах и при всех отрывках от дела, для делания посещений новых наших друзей и угащивания их у себя, а сверх того, несмотря на самые разъезды в разные деревни по гостям к прежним своим знакомым, успел к 6–му числу марта приготовить материи на целых восемь первых листов и оную помянутого числа по почте в Москву к г. Ридигеру отправить.

 Не успел я сие бремя свалить с своих плеч, как на другой же день после сего повстречалось со мною другое, которым должен был я также обременять себя, и на долгое время. Является ко мне вдруг один француз, отправляющий ремесло учительское, и предлагает вопрос, не дозволю ли я ему учредить в нашем городе пансион для обучения благородных детей французскому и немецкому языкам и другим наукам, обучаемым в пансионах, как–то: истории, географии, математике и так далее? Предложение сие неожидаемостью своею меня удивило и обрадовало. Мне тотчас кинулось в голову, что сие было бы не бесполезно не только для детей всех наших судей, которых было у них довольно, но и для собственного моего сына, приходившего уже в такой возраст, что ему нужно было всем оным наукам, а особливо по понятливости его учиться.