Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

впрочем для моего самовосприятия и совести вряд ли бы стало облегчением. Все равно переспал без спросу. И в любом случае не стал бы разрешения просить, потому что мне, кроме Марины, никого не нужно. На этом стоял и стою».

Он увидел ее всю, в полный рост – невысокую, статную, самую ладную из всех, кого знал. В лице ее явно читалось беспокойное ожидание, когда же он, наконец, вернется или, по крайней мере, даст знать, что завершил поход. Вокруг Марининой головы сиял ореол. Это лучистое тепло он чувствовал только в ней и больше ни к кому так не стремился. Охота была допрашивать себя относительно Гали? Какой смысл был придавать ее появлению в его жизни, включая ночь в палатке, сколько-нибудь серьезное значение? Конечно, плохо, что столкнулись, плохо, что не устоял, тогда как вполне мог устоять, но от себя он все равно не перенес на нее ничего хоть сколько-нибудь значимого. А что в своем воображении перенесла на него Галя, его совсем не интересовало. Теперь его занимало только одно – поскорее закончить этот поход и добраться до любимой по-настоящему.

Примерно за два часа до наступления темноты Михаил отпустил от себя водяной парашют и вскоре скользнул со стрежня в небольшое улово за скальным мыском, где невысоко над склоном была небольшая площадка. Он с трудом приподнял с сидения затекшее тело и вылезая за борт в мелкую воду, подумал, что пройденные за сегодня девяносто километров, несмотря на безделье, дались ему совсем нелегко. Зато он мог радоваться тому, что теперь до Марины осталось всего сто пятьдесят – сто шестьдесят километров самосплавом плюс восемь тысяч километров на самолетах, если он сам не оплошает и авиация не подведет.

Устраивая бивак, приходилось выполнять изрядно поднадоевшую работу. Однако, подумав, что вскоре она может кончиться, Михаил вдруг ощутил, как она ему дорога. Придти в незнакомое место и в короткое время оборудовать себе уют и ночлег – разве это не маленькое чудо, на которое ты способен, чтобы благодаря ему поход перестал быть одним лишь физическим и познавательным испытанием на грани выживания, но смог бы еще запомниться как восхитительный отдых? Рутинные занятия – переноска груза вверх от уреза воды, установка палатки, заготовка дров, разведение костра и приготовление еды – все это вместе и по отдельности могло, оказывается, настолько сильно радовать, что лишиться их в одночасье казалось щемящей потерей одного из значимых жизненных удовольствий. Пока оно выпадало тебе, ты мог не только пристойно защититься от достаточно серьезного напора стихий, но и, находясь рядом с ними, всего лишь чуть-чуть обособившись от них, воспринимать первозданность мира, чувствуя себя почти что его органической частью. Здесь можно было думать, думать и думать обо всех временах своей жизни – прошлой, настоящей, даже будущей, как не думается больше нигде. Сейчас, на закате жизни, он уже не имел уверенности, что сможет попасть в такие условия для размышлений еще неопределенно большое множество раз. Тем печальней было сознавать, что свою квоту этого замечательного образа жизни он уже выбрал почти до предела, а то и совсем. Словно сочувствуя ему, природа в этот вечер начисто вымела ветром весь таежный гнус. Костер в небольшом укрытии горел ровно. Михаил пил чай, любуясь дарящим тепло костром. Дров он притащил много, благо их тут было изобилие, и теперь он мог долго сидеть в темноте без всяких забот и переноситься в мыслях куда угодно.

Видимо, с самых ранних лет в его характере четко прорезался индивидуалист, а жить-то пришлось в атмосфере абсолютного, махрового коллективизма, насаждаемого на всех ступенях и во всех ячейках общества коммунистической партией и ее ударно-защитительным устройством – ЧК, ОГПУ, МГБ, КГБ – в разные времена названия «органов» менялись. А суть всегда была одна – неукоснительный и беспощадный террор ко всему не устраивающему политбюро ЦК (РКП, ВКП (б), КПСС). Михаил был таким же объектом государственного террора, как и подавляющее большинство советских людей. С раннего детства страх перед террором вливался в кровеносную систему то в больших, то в меньших дозах. Каждый в этом смысле постоянно существовал «под капельницей», из которой внутрь организма и души вводился страх. С малых лет детям внушали, о чем и как можно говорить с посторонними, а с кем нельзя говорить ни о чем, кроме заведомой лжи, в которую с непривычки нельзя было поверить даже ребенку. Если у нас самая свободная в мире страна, то почему нельзя говорить то, что думаешь? Если то тут, то там говорят не просто об арестах неведомых «врагов народа», а об арестах точно таких же людей, соседей по работе или по дому, которым при всем их желании нечем было навредить народу, строящему социализм и коммунизм, поскольку они делали точно то же, что и не арестованные на работе, и никуда не укрывались от глаз соседей для осуществления подрывной нелегальной деятельности в «свободное время». Это в той или иной мере воспринималось с достаточной определенностью с детсадовского возраста – своей родной и самой гуманной на свете советской власти НАДО ОПАСАТЬСЯ, чтобы не стать ее врагом. В школе, не считая начальных классов, набирающиеся жизненного опыта ученики уже сами без подсказок начинали безошибочно определять, о чем еще нельзя разглагольствовать, расширяя круг табуированных тем и суждений в общении с разными людьми – с незнакомцами, с коллегами, с друзьями, с родственниками – и даже особо формировать такой круг собственных представлений, в которые не следует посвящать НИКОГО. Дальше с возрастом познания такого рода только расширялись. Так шло отравление страхом даже у тех, кто не подвергался репрессиям сам и у кого в семье не пострадал от репрессий никто.

А вторым по значимости средством удержания всех индивидов, составляющих народ, от самовольства и самовыражения был как раз обязательный коллективизм. Его можно было прекрасно, просто безгранично, объединять со страхом для совместного воздействия на людей в интересах властителей общества. Типичный путь советского человека – и Михаила в том числе – начинался в коммунальной, населенной несколькими семьями квартире, продолжался в детском саду, затем в школе, в техникуме или институте. Везде кроме как со стороны ответственных за воспитание лиц человек находился под контролем избранных в общественные организации (таких как председатель совета пионерского отряда, секретарь бюро или комитета комсомола, председатель профкома, секретарь партбюро) или «членов актива», то есть людей, не имеющих общественной должности, но жаждущих ее получить и изо всех сил изображающих свою полезность для власти. Отдыхать тоже полагалось организованно – либо в системе профсоюзных «здравниц», либо в дачно-садоводческих кооперативах от той организации, где работали члены кооператива, в пионерских лагерях, в спортивных лагерях, на туристских базах и альплагерях, где идейный контроль совмещался с контролем соблюдения правил спортивного режима. Все это Михаил тоже прошел наравне с подавляющим большинством других граждан, и везде из него лепили – и далеко не без успеха – человека, удобного для использования в первую очередь в интересах властей – так называемого «сталинского винтика», который отнюдь не переставал быть сталинским после развенчания Хрущевым «культа личности Сталина». Просто отпало, попав под запрет, слово «сталинский», а существо отношения к человеку никак не изменилось – он так и остался «винтиком» той силы, которая почти единолично представляла собой единственную и постоянно правящую партию. Никто не имел ни права, ни возможности игнорировать правила существования в криминальном «социалистическом обществе». Но одни, сколько было сил, противились изнутри превращению себя в покорного, бездумного, обреченного на вечное подчинение раба, а другие развивали бурную деятельность ради того, чтобы, оставаясь рабом, стать надсмотрщиком над еще более бесправными рабами. Но и от тех, и от других высшая власть требовала «идейного единства, сплоченности вокруг родной коммунистической партии и ее центрального комитета». И всем был обещан в скором времени коммунистический рай на Земле, ради достижения которого «пока» приходилось идти на жертвы. Лживые посулы тем легче срывались с языков демагогов, чем труднее было достичь того, что они обещали и что призывали творить. Их «новояз» внешне очень мало отличался от нормального естественного языка, просто привычные слова в «новоязе» означали совсем другое, чем в общем обиходе. Достояние человечества – естественный язык – заставили обслуживать процесс принудительного оболванивания масс, превращая слово за словом в оружие демагогии. В «новоязе» «мир» означал войну, «правда» – ложь, «социалистическая демократия» – террористическую тиранию, «победа или торжество несокрушимых ленинских идей» – результат тотального подавления инакомыслия грубой силой. Врать в подобном духе разрешали сколько угодно и кому угодно. И это въедалось в сознание и подсознание, в разум и душу людей настолько глубоко, что многие позволяли себе не просто покориться диктату, но и верить в то, во что заставляли верить, до смертного часа. Впрочем, чему тут было удивляться – к сожалению, выдавливание из себя раба не сделалось