Стражи - Кен Бруен

В таком вот духе.

Ясное дело, она обрадовалась, что ей выпала роль вдовы, и с той поры носит только черное. Стала еще чаще ходить в церковь, если только такое возможно. Она не сказала отцу ни одного доброго слова при жизни и оклеветала его после смерти.

Он говорил мне: «Твоя мать хочет как лучше».

Она не хотела.

Ни тогда, ни сейчас.

Такие, как она, жируют на доброте других. Любой мерзкий поступок в их точно рассчитанной жизни они оправдывают тем, что «хотели как лучше». Я любил рассматривать открытки с портретами диктаторов, тиранов, полководцев. Где-нибудь в конце обнаруживалась «мама» с каменным лицом и глазами как гранит. Эти персонажи олицетворяли собой зло, о котором много говорят, но которое люди так редко распознают в жизни.

Шон никогда не говорил о ней плохо, пытался изменить мое к ней отношение: «Джек, она тебя по-своему любит».

Она поддерживала с ним связь. Я так думаю, чтобы ей было проще следить за мной.

Я сказал ему: «Не смей, слышишь, никогда не смей говорить ей что-нибудь про меня… никогда…» — «Джек, она же твоя мать!» — «Я серьезно, Шон». — «А, это все слова».

Вкусив джина, я отправился в свободное падение. Я не помню ничего до того момента, как я очнулся в доме матери. Неудивительно, что они называют это «сводить мать в могилу».

Нет…

Благословению

Открыл глаза. Ожидал увидеть путы на руках или решетку тюремной камеры. Или и то, и другое. Чувствовал себя так, будто уже умер. Но я оказался в постели, причем чистой и свежей. Попытался сесть, но сердце зашлось в ужасе. В ногах кровати сидел кто-то в черном. Наверное, я закричал, потому что этот кто-то заговорил:

— Не бойся, Джек, ты в безопасности.

Я сумел сфокусировать глаза:

— Отец Малачи?

— Точно.

— Как? Почему?

— Ты в доме своей матери.

— О Господи!

— Не произноси имя Господа всуе.

Голова разламывалась, но мне нужно было знать.

— Ты здесь живешь?

— Не будь идиотом. Твоя мать меня позвала.

— Черт!

— Последи за своим языком, парень. Не люблю, когда сквернословят.

— Ладно, подай на меня в суд.

Я заметил, что на мне пижама, старая и удобная, стираная-перестираная.

— Господи, — сказал я, — наверное, это пижама отца.

— Вечная ему память! Хотя полагаю, от твоих выкрутасов он перевернулся бы в могиле.

Я исхитрился сесть на краю кровати и спросил:

— Чаю не предвидится?

Он печально покачал головой.

Я удивился:

— Что? Даже чаю не дадут?

— Ты вел себя безобразно! Матерился, ругал мать… Когда я сюда пришел, ты уже отключился.

Я попытался собраться с мыслями. Сообразил только, что напился я в пятницу. Набрал в грудь воздуха и рискнул:

— Какой сегодня день недели?

Он взглянул на меня почти с жалостью:

— Ты в самом деле не знаешь?

— Ну да, я просто так спрашиваю, чтобы развлечься.

— Среда.

Я опустил голову на руки. Надо лечиться и поскорее.

Малачи сообщил:

— Вчера похоронили Шона.

— Я там был?

— Нет.

Мне ужасно хотелось проблеваться и заниматься этим до конца недели.

— Сын Шона, его, кажется, Уильям зовут, приехал из Англии. Он теперь будет работать в пивной. Похоже, разумный парень. — Малачи встал, взглянул на часы: — У меня месса. Надеюсь, ты не будешь обижать свою мать.

— Ты не куришь, бросил?

— Господь пока не счел нужным освободить меня от этой пагубной привычки, но мне и в голову не пришло бы курить в доме твоей матери.

— Господь виноват, так?

— Я этого не говорил.

— Почему? Я виню его постоянно.

— И посмотри, во что ты превратился. Ничего удивительного.

Он ушел. Моя одежда была

выстирана

выглажена

аккуратно сложена

в ногах кровати.

Я с трудом оделся. Заняло порядочно времени — приходилось все время бороться с приступами тошноты. Глубоко вздохнув, я направился вниз. Мать возилась на кухне.

— Привет, — сказал я.

Она повернулась ко мне. У нее хорошие, строгие черты, но они неправильно собраны. Лишь добавляют ей суровости. Если к сорока годам мы получаем лицо, которое заслуживаем, то она получила сполна. Глубокие морщины на лбу и по бокам носа. Седые волосы стянуты в тугой узел. Но глаза без капли милосердия говорили все. Что бы еще в них ни читалось, главным было послание: пленных не брать.

— Значит, очнулся.

— Да… Ты меня прости… Ну, знаешь… за беспокойство.

Она вздохнула. Это она умела делать. Могла вздохнуть за всю Ирландию. Сказала:

— Да я к этому уже привыкла.

Мне пришлось сесть.

Она спросила:

— Ты чего-нибудь ждешь?

— В смысле?

— Завтрака?

— Ну, я бы выпил чаю.

Пока она ставила чайник, я огляделся. Слева от нее заметил бутылку виски. Годится.

— Звонят в дверь, — соврал я.

— Что?

— Ну да, два звонка.

— Я не слышала.

— Ты в этот момент чайник наливала.

Она ушла. Я взял бутылку и сделал большой глоток. «Черт, какая дрянь, — подумал я. — Неужели кто-то покупает такое дерьмо?»

Теперь меня волновал вопрос: удержится ли виски в организме? На желудок оно подействовало, как соляная кислота. Постепенно начало утрясаться, я почувствовал тепло внутри.

Вернулась мать. На лице ясно читалось подозрение.

— Там никого нет.

— Да?

Она была похожа на охранника, который знает, что кто-то сбежал, но никак не поймет, кто именно.

Я встал:

— Пожалуй, не буду чай.

— Но чайник уже кипит.

— Мне пора.

— Ты все еще работаешь в… — Она не могла заставить себя закончить предложения.

Я ее выручил:

— Да.

— И расследуешь самоубийство молодой девушки?

— Откуда ты знаешь? А… святой отец.

— Да весь город в курсе. Хотя только один Бог знает, откуда у тебя время между запоями.

Я подошел к двери:

— Еще раз спасибо.

Она уперла руки в бока, готовая к нападению, и сказала:

— Странно было бы, если бы ты не мог прийти в свой собственный дом.

— Он никогда не был для меня домом.

Карма

Я шел по Колледж-роуд и думал, что мне не надо было так грубить ей. Когда-то я прочел, как один человек спросил:

Почему так выходит, что не важно, сколько я не видел семью, и какие бы несчастья за это время не произойти, они всегда могут ударить тебя по самому больному месту?

Ответ:

Потому что они сами решали, где будут эти места.

На Фэйр-Грин-стрит у меня закружилась голова, пришлось прислониться к стене. Две женщины обошли меня широким кругом, и одна возмутилась:

— Надо же, еще ведь и одиннадцати нет!

По лицу ручьями тек пот. Кто-то коснулся моего плеча. Мне было так плохо, что я не возражал бы, если бы меня вырубили. Кто-то произнес:

— Ты в плохом виде, друг мой.

Этот знакомый голос. Пэдриг, главный пьяница! Он взял меня за руку:

— Вон там есть скамейка, пойдем подальше от этой толпы, от которой можно сойти с ума. — Он повел меня к скамейке.

Я подумал, что если моя мать, как обычно, наблюдает за мной, то вряд ли она сильно удивится. Мы сели, и Пэдриг предложил:

— Глотни-ка этого лекарства.

Я посмотрел на коричневую бутылку, и он сказал:

— Разве может что-нибудь быть хуже того, что ты уже принял?

— Правильная мысль.

Я сделал глоток. Жидкость оказалась почти безвкусной. Я думал, он даст мне метиловый спирт. Он понял:

— Ты думал, это метиловый спирт?

Я кивнул.

— Это состав на всякий случай, я узнал его в британской армии.

— Ты служил в армии?

— Не знаю. Когда-нибудь я буду клясться, что до сих пор служу.

Мне уже становилось лучше.

— Смотри-ка, срабатывает, — обрадовался я.

— А ты как думал. Британцы понимают, как облегчить боль. Увы, они не всегда пони мают, где это требуется.

Я не слишком понял, что он имел в виду, поэтому промолчал. Он спросил:

— Развязал?

— Еще как.

— Из-за чего?

— Мой друг умер.

— А, прими мои соболезнования.

— Я пропустил его похороны и наверняка разругался с теми немногими друзьями, которые у меня еще остались.

Подошел полицейский, остановился и рявкнул:

— Двигайте отсюда, тут общественное место.

Пэдриг вскочил, прежде чем я успел ответить, и забормотал:

— Да, офицер, мы уходим.

Когда мы двинулись прочь, я сказал Пэ-Дригу:

— Выскочка и говнюк.

Пэдриг слегка улыбнулся и заметил:

— Есть в тебе задиристая жилка.

— Знаю я этих ребят. Сам когда-то был таким же.

— Говнюком?

Я невольно рассмеялся.

— Наверное. Но я действительно служил когда-то в полиции.

Он удивился, остановился и смерил меня взглядом: