Стражи - Кен Бруен

— Даю тебе две недели на поиски нового жилья.

Мне в голову пришло множество разнообразных ответов, но я решил ее смутить и воскликнул:

— Да благословит тебя Господь!

Я смотрел спортивную передачу по телевизору, когда зазвонил телефон. Энн.

— Привет, милая! — выдохнул я.

— Джек… тут произошел несчастный случай… ужасный.

— Что? С кем?

— С Шоном… Он умер.

— О Господи!

— Джек… Джек… я в больнице. Они привезли Шона сюда.

— Жди. Сейчас приду.

Я положил трубку. Затем сжал левую руку в кулак и ударил по стене. От боли в переломанных пальцах я заорал благим матом. Я ударил еще раза четыре или пять, потом сел на пол, обессиленный болью. Мне мешал жуткий вой, но я вскоре сообразил, что сам издаю его.

Энн ждала меня у входа в больницу. Она попыталась было обнять меня, но я отстранился. Она увидела мою руку:

— Что случилось?

— Я упал и… нет, я не пил.

— Я не про это…

Я взял ее руку правой рукой и сказал:

— Я знаю. Где он? Что случилось?

— Его сбила машина и уехала с места происшествия. Врачи сказали, он умер мгновенно.

— Откуда им знать?

На третьем этаже нас встретили врач и два полицейских. Врач осведомился:

— Вы родственник?

— Нет.

Они переглянулись.

Я спросил:

— Можно мне его увидеть?

Врач посмотрел на Энн:

— Не думаю, что это удачная мысль.

— Я вас знаю?

Он покачал головой, и я продолжил:

— Я так и думал, тогда откуда вам знать, удачная ли это мысль или нет?

Один из полицейских вмешался:

— Эй!

Доктор кивнул мне:

— Следуйте за мной.

Он вывел меня в коридор, остановился в дверях и предупредил:

— Возьмите себя в руки. Мы не успели привести его в порядок

Я промолчал.

Кровать была занавешена. Доктор еще раз взглянул на меня и отодвинул занавеску.

— Я вас ненадолго оставлю.

Шон лежал на спине, на лбу — огромная ссадина. Все лицо в крови. Брюки разорваны, из дыры высовывается костлявое колено. На нем был синий свитер, который я подарил ему на Рождество. Он был весь в грязи.

Я наклонился и с ужасом заметил, что мои слезы капают Шону на лоб. Я попытался их смахнуть. Затем поцеловал его в лоб и сказал:

— Я не пью. Правда, замечательно?

Вы живете, лишенные тепла,

а я еще беднее, живу впустую,

совсем впустую.

Энн уговорила меня показать руку. Мне наложили новый гипс и повязку. Сестра набросилась:

— Больше не ломайте пальцы!

Определенно затравили. Энн предложила поехать со мной домой. Я сказал, что мне надо побыть одному.

— Я не буду пить.

— О, Джек!

— Я в долгу перед Шоном.

— Ты в долгу перед самим собой.

Что тут скажешь? Ничего.

Я долго спорил сам с собой по поводу болеутоляющих таблеток. В инструкции написано, что их нельзя пить больше двух штук в день. Вернувшись домой, я проглотил три. И скоро поплыл. Меня охватило чувство грустной отстраненности. Я с улыбкой забрался в постель. Не помню, что мне снилось, но мне понравилось.

Проснулся я неохотно. Кто-то тряс меня за плечо. Надо мной стоял Саттон:

— Ну, парень, ты и отключился.

— Саттон, что ты… Как ты сюда попал, черт побери?

Даже в темноте было видно, что он улыбается.

— Ты же знаешь меня, Джек. Я могу попасть куда угодно. Вот, сварил тебе кофе.

Я сел, и он сунул мне в руку кружку. Поднял ее к губам и почувствовал запах коньяка. Я заорал:

— Что это, мать твою, такое? Ты налил туда коньяка?

— Хотел помочь тебе побыстрее прийти в себя. Мне очень жаль, что так вышло с Шоном.

Я оттолкнул кружку, вылез из постели и натянул джинсы.

Саттон сказал:

— Я подожду в другой комнате.

В ванной я посмотрел в зеркало. Зрачки — как булавочные головки. Я содрогнулся, подумав: «Что бы со мной было, если бы я еще и кофе с коньяком выпил?»

Сунул голову под холодную воду и усилил напор. Помогло, стал соображать лучше. Пошел к Саттону.

— Когда ты узнал?

— Только что. Я нашел квартиру и был занят переездом. Извини, Джек, иначе я раньше приехал бы.

— Где эта новая квартира?

— Знаешь холмы над Скай-роуд?

— Смутно.

— У одного американца там огромный склад. Но погода его достала. Я арендовал его на год. Не хочешь присоединиться?

— Что? Нет… То есть… Нет, спасибо… Я предпочитаю жить в городе. — Я заметил каменную бутылку на столе: — Что это?

— А, это мое. «Дженевер», датский джин. Заберу с собой, когда буду уходить. Я только хотел проверить, в порядке ли ты. Я знаю, что Шон для тебя значил.

— Значит!

— Как угодно.

Мы немного поговорили о Шоне. Саттон сказал:

— Ты и в самом деле любил… старого хрыча. — Потом встал: — Мне пора. Если я могу чем-то тебе помочь, только скажи… понял? Я всегда готов, приятель.

Я кивнул.

Через несколько минут услышал, как он отъезжает. Я еще просидел полчаса на кровати, не шевелясь. Опустил голову, а там почти ни одной мысли. Затем я медленно оглянулся и уставился на каменную бутылку. Могу поклясться, она шевельнулась. Подвинулась ближе ко мне. Я сказал вслух:

— Слава богу, мне это не нужно.

Интересно, как пахнет джин? Подошел и взял бутылку. Тяжелая. Отвинтил крышку и понюхал. Похоже на водку. Поставил бутылку снова на стол, не завинтив крышку, и сказал:

— Пусть дышит… или это касается вина?

Пошел на кухню, решил, что мне не помешает чай с тонной сахара. Голос внутри у меня в голове сообщил:

— Ты на крючке.

Я попытался заглушить его. Открыл буфет и сразу наткнулся на стакан от «Роше».

— Не выйдет! — крикнул я и швырнул его в раковину.

Не разбился. Упрямый, гад.

Взял молоток и разбил его в пыль. Куски стекла разлетелись во все стороны, и один попал мне в левую бровь. Я отшвырнул молоток и вернулся в гостиную. Подошел к столу, взял джин и стал пить прямо из горла.

Весь мир

подо мной, ма!

Джеймс Кейджни. «Белая жара»

Чтобы уравновесить свое повествование, расскажу о матери.

Энн как-то сказала:

— Ты часто говоришь об отце. Я знаю, ты постоянно о нем думаешь. Но ты ни разу ни слова не сказал о матери.

— Ну и пусть.

Коротко и ясно.

Мой отец очень любил Генри Джеймса. Странный выбор. Человек, работающий на железной дороге на западе Ирландии, читает американца совсем из другого мира. Он как-то сказал:

— Джеймс такой причесанный, стильный, но под всем этим прячется…

Он не закончил фразу. «Прятались» там приманки, соблазнительные для дитя темноты.

В «Что знала Мейзи» девятилетняя девочка говорит: «Наверное, моя мама меня не любит».

Я знал, что моя мать не любила никого, меньше всего меня. Она — самое худшее, что может быть, сноб, к тому же — из Лейтрима! Никто и ничто никогда не подходило под ее стандарты. Наверное, даже она сама. Глубоко в душе я, возможно, понимал, что она очень несчастна, но мне было наплевать.

Эта ее постоянная брань.

Не брюзга, нет, специалист по полному разрушению:

грызет

грызет

грызет

тебя, постепенно лишая уверенности и самоуважения. Ее любимые фразы:

«Из тебя, как и из твоего отца, ничего путного не выйдет»;

«Как все измельчали». (Это уже лейтримовское. Неудивительно, что я пил);

«Твой отец — маленький человек, в паршивой форме с паршивой работой».

Ребенком я ее боялся. Позже — ненавидел. Когда мне исполнилось двадцать, я стал ее презирать, теперь вообще о ней и не вспоминаю.

За последние пять лет я видел ее самое большее дважды. И оба раза это был полный кошмар.

В какой-то момент она села на валиум. Стала не такая резкая на язык. Потом пристрастилась к вину с тоником. Пила эту дрянь кружками. Так что она всегда была навеселе.

Обожала священников.

Я напишу это на ее надгробии. Скажу все, что нужно. Разумеется, монашки тоже любят священников, но по обязанности. У них это записано в контракте.

У матери всегда был под рукой прирученный церковник. Поговаривали, что последним был отец Малачи. А еще она регулярно ходила в церковь, была достойным членом церковной общины. Я много раз видел на ней нарамник — она носила его поверх блузки. Тяжелая штука.

Иногда я надеялся, что она изменится.

Но напрасно.

В последние годы я стал именно тем, кто ей был нужен: блудным сыном. Теперь она могла наслаждаться ролью великомученицы. Разве она могла проиграть? После того как меня вышибли из полиции, святость начала струиться из всех ее пор. Вот ее главная песня:

Никогда снова не бросай тень на мою дверь.

На похоронах отца она вела себя безобразно. Упала на могилу, выла на улице, заказала чудовищный венок.