Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова

— с трагической идиллией, созданной Е. Носовым в повести «Усвятские шлемоносцы» (1977). Наиболее значимое — с признаниями повествователя из рассказа Г. Семенова «Объездчик Ещев»: «И мучает меня нетерпеливое чувство, неясная тоска, точно мне надо что — то обязательно вспомнить, воскресить в своей замусоренной памяти, освободить ее от всякой ерунды и зауми для чистых чувств и мыслей, без которых так надоело мне жить, что просто хоть волком вой»[94].

Главный результат самоосвобождения писателя В. Липатова — уникальный образ времени, в котором синтезировано представление о прошлом, настоящем, будущем корневой (определение А. И. Солженицына) России. Хронос обозначается в качестве доминанты в заголовке — «…Еще до войны». Не столь распространенная в литературных текстах синтаксическая конструкция, вынесенная в сильную текстовую позицию, превращается в обозначение включенности изображаемого времени в огромный, не имеющий фиксированной начальной точки исторический поток, который будет нарушен, прерван через два года и сможет восстановиться в принципиально иных характеристиках, оставшись в сознании послевоенного поколения как безвозвратно потерянное, далекое прошлое. Наречие еще в данном случае используется и для подчеркивания указания на время, и для усиления выразительности хронологического маркера. В тексте повести определение времени несколько раз уточняется — довоенная пора, за два года до войны, но при этом не называется ни одной конкретной даты. Так, намеренно игнорируя «текущий хронос» (И. И. Плеханова), писатель переводит изображаемое время из конкретного в мифологическое — сакральное, когда все было «не так, как теперь»[95]. Это было удивительное время незапрограммированного, естественного восстановления векового порядка после исторического шторма, о котором рассказывал писатель — сибиряк С. П. Залыгин, в романах и повестях о революционном переустройстве сибирской деревни (На Иртыше, 1964; Соленая Падь, 1967; Комиссия, 1975) как «национальной катастрофе»[96]. Это было время преодоления последствий коренного преобразования русской деревни, осуществляемого по сталинским лекалам.

Самое очевидное проявление восстановительной тенденции — уникальный топос Сибири, в структуре которого еще не было (!) ни лесозаводов, ни сплавных участков, ни крепких кирпичных строений. На первой же странице повести, в установочном описании сибирской деревни Улым, принявшей городскую школьницу Раю после смерти ее родителей, есть предваряющее социально — исторические детали из будущего указание на главную временную особенность изображаемой картины мира: За два года до войны тихо жила деревушка Улым. Лесозавода еще не было, сплавного участка тоже, кирпичных домов и в задумках не имелось…. Ключевой эпитет, определяющий установившийся после исторических потрясений ритм общей жизни улымчан — тихо. Наступившая тишина, как у великого Н. А. Некрасова (поэма «Тишина», 1859) — идеальное состояние мира, позволяющее восстановить в необходимых характеристиках идиллический образ «вечной Руси», над которым Е. И. Носов работал почти одновременно с Липатовым (повесть «Усвятские шлемоносцы», 1977). Но Липатову этот образ необходим для решения принципиально иных художественных задач. Он, как в «Деревенском детективе», романах «Это все о нем» и «Игорь Саввович» (1979), по — прежнему сосредоточен на дне сегодняшнем, исследуя давно прошедшее время, пытается уловить направление, логику, суть цивилизационных процессов. Исходит из уверенности, что глобальные, антропологически значимые перемены, которые будут определять национальную жизнь после войны, появились значительно раньше. Знаки перемен писатель постепенно вводит в «подчеркнуто пасторальный» (К. Ф. Бикбулатова) образ круглой и теплой земли (В. Липатов), на которой накануне войны все еще сохранялась идеализированная — богатая, мирная, тихая и чинная жизнь улымчан.

Работая над образом художественного пространства, В. Липатов, как и Е. Носов, отбирает характеристики, которые заставляют читателя вслед за персонажами воспринимать Улым как центр земли — ядро безграничного мира. Прояснение масштаба этого мира — одна из главных художественных задач: единственная деревенская улица бесконечно простиралась в обе стороны, тайга деревню не сдавливала, небо — не ограничивало. Уникальность топоса проясняется при сравнении с Астафьевым, у которого та же особенность пространственной организации сибирских деревень представлена иначе. В «Последнем поклоне» он мимоходом замечает, что его герои жили в длинном селе на берегу Маны.

Не менее важно, что в изображении Липатова довоенная жизнь сибиряков оснащена предельно малым количеством советских атрибутов. В перечень хронологических меток на равных правах входили Первомай, пасха, вторник — день, когда в недолгую навигацию заходил в Улым пароход «Смелый». Ощущение, что эта знаковая система отражает достигнутое в предвоенную эпоху историко — культурное единство абсолютно разноплановых временных координат, на котором и основывалась удивительная гармония общей жизни — в мире, где все было правильным, естественным. Правильность улымской жизни определялась продолжающимся господством родовых отношений, старинных порядков, в которых проявлялся «сибирский прагматизм» (определение И. И. Плехановой) — особая целесообразность в понимании В. Липатова и его героев. Эту целесообразность под семейным давлением в конце концов принимают и Рая Колотовкина, и младший командир Анатолий Трифонов. Повествователь подчеркивает, что этого ни за что не случилось бы двадцать лет спустя.

Устойчивость заведенных в давние времена порядков, архаичных традиций была обусловлена их прямой подчиненностью природным законам и ритмам, которые веками в значительной степени определяли жизнь деревенского человека. В этом отношении чрезвычайно характерна детально воспроизведенная Липатовым хронология дня улымчан: просыпались в пятом часу утра; завтракали около шести, сразу же после того, как пройдет деревенское стадо; возвращались с работы в девятом часу вечера.

Не менее консервативен и наполнен вполне определенным содержанием «кулинарно — пищевой код»[97], которому неуклонно подчинена бытовая жизнь семейства Колотовкиных. К завтраку тетя Стерлядки подавала на стол в огромном чугуне суп — скороварку из баранины, в котором ложка стоймя стояла, а потом противень с огромными карасями. Ели удивительный суп с пшеничным хлебом, ели в молчании, серьезно, деловито. А по вечерам — молоко, яйца… Доминируют «волшебные (чудесные)» продукты, своеобразный вариант сакральной пищи, которая дает возможность главе семейства и братьям — богатырям по — стахановски работать.

За столом у каждого свое место, есть вполне определенная процедура потребления пищи, раз и навсегда установленная очередность в совершении самых разнообразных действий, имевшая глубокий, гармонизирующий семейные взаимоотношения смысл.

Первые сомнения в необходимости соблюдения этих старинных норм и правил принесла в Улым из далекого города Рая Колотовкина (Раиса — легкомысленная, беспечная[98]). Приезжая племяшка поначалу суп утром есть не могла. Не умела донести без мокрой дорожки ложку от чугуна. Соблюдала застольные обычаи и ритуалы с недоумением. Никак не хотела мяса набирать, в первую очередь именно за худость и пострадала — получила прозвище Стерлядка. Но организация деревенского быта, полностью подчиненного ритму крестьянской жизни, заставляла Раю отступать от городских привычек, от детского ощущения легкости бытия. Более того, с течением времени эти отступления стали доставлять ей удовольствие.

Что касается общего течения жизни улымчан, то приезд Стерлядки нарушил его только на время. Но вечное время и место пока настолько сильны и стабильны,