Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова

(«Ванька Тепляшин»), с теплыми признаниями застенчивого Сени, героя киноповести «Брат мой», в тех чувствах, которые он испытывает при случайных встречах с соседкой Валей («Увижу ее, радуюсь. Прямо как праздник сделается»).

Никогда шукшинскими героями праздник не отождествляется с пиршеством, как это принято в раблезианских культурах. Только ерничая, они могут соединить праздник и индивидуальный танец («Верую!», «Танцующий Шива»). Праздник для Шукшина и его героев — песня, пляска, общий застольный разговор о важном, сокровенном, о чем в суете говорить не принято («Пе ч к и — л а в оч к и»).

С наибольшей полнотой и глубиной интересующие нас топические характеристики представлены в кульминационном произведении Шукшина, киноповести «Калина красная», и уточнены в экранизации этого литературного текста.

В «Калине красной» существительное «праздник» становится номинацией художественного концепта — не поддающегося логическому определению «потенциального образа», но вполне соотносимого с определенным символическим представлением и погруженного в соответствующее ассоциативное поле. Концепт этот «заключает в себе не только индивидуально — авторские семантические компоненты», но и «априорные смысла и значения, принадлежащие национальной традиции», являясь определяющей частью «такого сложного образования, как художественная картина мира»[85]. У писателя — сибиряка С. Алексеева в «Уроках русского» есть важное наблюдение о существовании в русском языке «слов — маток», которые живут в окружении иных, не сходных по значению слов, однако получивших маточный фермент. Создает писатель филологический миф, в соответствии с которым слово «праздник», обозначающее «день солнечного небесного огня и света», несет «мировоззренческую печать». С. Алексеев убеждает, с праздником по жизни путешествуют радость, торжество, восторг — праздничное настроение и чувства[86]. Он выдвигает гипотезу, способствующую постижению индивидуальности Шукшина, в творчестве которого топос «праздник» становится ядром сюжетообразующего семантического поля, притягивающего вспомогательные, зависимые концепты, в первую очередь, оппозитивную пару «радость»/«горе» и «свет», мотив возвращения «блудного сына» в есенинской интерпретации, такие конституционально необходимые интермедиальные компоненты текста, как танец и песня, пищевой и «костюмный» коды.

Экранный путь вора — рецидивиста по кличке Горе — путь возвращения радости бытия, связан с огромным количеством больших и малых сюжетных ходов от преодоления шумов и мертвой магнитофонной музыки разрушившей его душу бесприютной городской жизни, начавшейся двадцать лет назад с вокзальной встречи с Губошлепом, до возвращения имени своего. Совсем не случайно в конце произведения убийца Егора Прокудина подчеркивает, что он уничтожает не пролетария, а мужика, каких «на Руси много», а брат и сестра Байкаловы прощаются не с Жоржиком, даже не с Жорой, а с Егором, с Егорушкой.

Уже упоминавшаяся статья Ж. Нивы, посвященная православной праздничной культуре, имеет весьма красноречивое название «Праздник как исход из себя, но куда?». В этой работе словно специально для нас сформулировано «задание» православного праздника: «выводить человека из его же „я“ и направлять его куда — то выше»[87]. Такое ощущение, что Егор Прокудин, перешагивая порог тюрьмы, принимает эту задачу. Решая ее, он сначала, радуясь физическому освобождению, идет в поисках праздника по тому пути, который был предопределен его собственным предыдущим жизненным опытом: останавливает попутную легковушку, покупает модный магнитофон, пытается отыскать «лупоглазую Нинон», насладиться ощущением беспредельного своего могущества, которое дают «гроши». Ему кажется, что он умеет радоваться, что он знает, как долгожданную радость добыть. Но не состоялась встреча с Люсьен на воровской «малине», не успели даже «попеть, поплясать» — «блызнул праздничек» — не получилось имитации ни любви, ни радости.

Так судьба оставила ему почти без выбора дорогу к «заочнице» Любе Байкаловой, письмо — напоминание о прошлом, заставившее задуматься о возможности преодоления опустошившей душу инерции собственного существования. И он решил попробовать вернуться в тот мир, который изгонял из собственной памяти: «Может я еще не весь проигрался?». Проба не был простой. Деревенский мир не с распростертыми объятиями принимает «блудного сына». Не сразу получается тихий праздник с Петром в бане, где так неудачно начиналось их знакомство. Не сразу Егор найдет свой новый праздничный наряд — распрощается со шляпой и пестрым шелковым галстуком, сменит модный замшевый пиджак городского «фраера» на телогрейку ударника — тракториста. «Безмолвных праздников не бывает» (В. Поздеев), как написал один из современных исследователей. Рецидивист Горе согласился бы с ним — его «вольная» жизнь взрывала деревенскую тишину, описанную в приглашении Любы. Не сразу забудет он о существовании модной музыкальной игрушки, с которой заявится с Байкаловым, и запоет старинную русскую песню, через мгновение подхваченную Любой. Не сразу он восстановит в памяти необходимую эстетическую составляющей праздника — вспомнит об имеющей мифологические и магические корни праздничной цветовой палитре. Появится он в дом Байкаловых в пугающе, вызывающе красной рубахе, «как палач». Уходить будет в светлой рубашке под рабочим ватником. Простится с ним Люба ранней весной на свежей меже, на границе пахоты и залежи, в таинственном и непостижимом голубом праздничном наряде, который всего несколько минут назад она с гордостью демонстрировала в ожидании праздника родителям, на белом и нежно — зеленом фоне, сигнализирующем об очищении героя и так и не состоявшееся обещании земного цветения.

Труднее всего Егору Прокудину было вырваться из городской темноты, в которой происходят ключевые «городские» события: о судьбе Нинон узнает только поздно вечером, ночью «подорвал» из малины. А вот первая встреча с Любой случилась на ярком солнце, которое, кажется, вечно сияет над ее головой. И сначала Егор пытается от этого солнца закрыться, загородиться, спрятаться от света, которым пропитано пространство Любы — прячется, недоверчиво щуриться, кривляется, закрывает лицо темными очками, одним словом, «строит из себя». И только в финальной сцене Шукшин зафиксирует возвращение подлинного праздника — светлого дня: «Ровный гул тракторов, не нарушал тишины огромного светлого дня». А совсем незадолго до этого покажет нам Шукшин счастливый семейный вечер — радостный общий разговор за ужином. Писатель почти открыто говорит о том, что для ощущения настоящего праздника необходимо восстановление жизненного равновесия, которое заключается в балансе праздников и будней, в светлом человеческом единении.

Сложив все эти детали, можно понять смысл давнего высказывания Л. Аннинского о том, что для Шукшина праздник — «выброс в свободу»[88]. Для «сокровенного» шукшинского героя праздник — покушение на линейность времени, доступ к иной жизни, к иной реальности, вбирающей все разнообразие человеческого бытия, возможность восстановления, казалось бы, забытых представлений русского человека о целесообразности собственного пребывания на этой земле. Создавался шукшинский праздничный хронотоп в поисках освобождения от фальши повседневности, обнажал эту фальшь со всей очевидностью. Деформация одного из ключевых национальных хронотопов стала мощным свидетельством прогрессирующего распада русского мира, уничтожения ментальных скреп, задававших отношение к труду, друг к другу, ко времени