Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова

отчетливостью представлен охватывающим, поглощающим все текстовое пространство лексико — семантическим полем, ядро которого зафиксировано в символическом осеннем пейзаже: «Горячо рдеют леса, тяжелы и душисты спутанные травы, туго звенит, горчит воздух и водянисто переливается под солнцем по низинам; дали лежат в отчетливых и мягких границах; межи, опушки, гребни — все в разноцветном наряде и все хороводится, важничает, ступает грузной и осторожной поступью <…> И все роняет, роняет семена и плоды, устилая землю. „Бабье лето“ теперь помолодело: весна вдвигается в лето, а лето в осень, в сентябре еще зелено, ядрено, крепко, осенью и не пахнет, а снежный саван между тем приготовляется без промедления. Через неделю после Покрова ударит мороз, а потом будет мокнуть, ворочаться с боку на бок, томиться. А потом и вовсе обсохнет. И весь на опоздках сохранившийся убор густо полетит — заметелит крупным пестряным севом» (с. 451).

В этом пейзаже идеально проявлен ключевой для анализируемого распутинского рассказа мотив хоровода, получающем натурфилософское обоснование, что неудивительно. Исследователи часто пишут о том, что художественное содержание хоровода в первую очередь связано с образами русской природы (см. любой интернет — ресурс). Лексический ключ привычного обоснования у Распутина — глагол «хороводиться», который используется прежде всего для фиксации основной, если не единственной формы существования природы («все хороводится»). Как следствие, хоровод в распутинском пейзаже становится и основной формой структурирования пространства: хороводятся и «межи, опушки, гребни» — все опорные точки окружающей реальности. В данном случае важна последовательность, в которой представлено предметное наполнение пространства. В этой последовательности отражается естественный порядок постижения всей полноты окружающего мира — от ближнего объекта к дальнему, который с невероятной точностью когда — то был предъявлен и обоснован в повести Е. И. Носова «Усвятские шлемоносцы». Картина природы, с одной стороны, привычно расстилается вширь и вдаль, но, с другой, дорога, которая манит повествователя, петляет, минуя пригорки и низинки, чтобы исчезнуть и появиться на взъеме, в стремлении к бесконечности напоминает о существовании мира дольнего, о нерасторжимой связи двух миров, путешествие по которым уготовано человеку.

У Распутина хоровод определяет и главный принцип организации земного времени: хороводом, в точном соблюдении установленных вечностью интервалов сменяют друг друга времена года, уплывают годы, месяцы, часы, дни и минуты — улетают осенние листья как знаки уходящего времени. Не минует писатель и солярную символику хоровода — завершает пейзаж описанием солнца: «тихого и слабого, с четким радужным ободом», равно как в «Стоглаве» (1551) cказано: «Некто мудрый сказал: прекрасно утром является солнце, ибо оно свет. Тьма им отгоняется, луна уходит и ночи нет. Оно просветляет день, делает прозрачным воздух, небо украшает, землю удобряет, от него блещет море и не видно звезд на тверди небесной. Оно одно заливает своими лучами вселенную и все, что в ней».

И не менее важен в этом случае и ассоциирующийся с ритмическим рисунком медленного, находящегося в абсолютном подчинении гармонии музыкального, песенного сопровождения движения в хороводе интонационный рисунок повествования, который напоминает о благородстве и выдержанности, о сдержанности и спокойствии, о насыщенности и глубине хороводов северных. Ритмы — звуковой, грамматический, синтаксический, как это принято в русском фольклорном произведении, у Распутина накладываются друг на друга, обеспечивая удивительную гармонию текста.

Возникает интонация, благодаря которой описание пейзажа обретает особую жизненную силу, рождая особый настрой, особое ощущение бытия — обусловленное сложнейшим «комплексом человеческой чувственности и идеологии, в котором природное неотделимо от социального, телесное от духовного»[71], возникшим при рождении русского мира, выразившим себя в выросшем из старинных языческих обрядов и игрищ древних славян, поклонявшихся могущественному богу Солнца. Еще одним текстовым выражением эмоций, соответствующих этому удивительному ощущению, у Распутина становится «мерцание» — уход, исчезновение и возвращение «речевого лада» — тонической рифмы, поддерживающей неповторимый ритмический облик текста. Это «мерцание» запечатлевает и передает мельчайшие изменения настроения повествователя, отражает направление движения его мысли.

Так медленно, ненавязчиво осуществляется Распутиным художественное форматирование многокомпанентного топоса в соответствии со сложнейшим процессом восстановления в сознании его героя элементов древнего восприятия реальности и видения жизни как бесконечной цепи неразрывных явлений, событий, каждому из которых свой черед, а черед этот устанавливается незыблемыми законами природы, символом которой становится поздняя просветленная осень, «крепко обнявшая весь расстилающийс» перед человеком мир. В этом маленьком эпизоде Распутин глобализует символику круга, как мы уже отмечали, базовую для топоса хоровода.

С мягкой иронией почти в конце текста писатель пытается обойти возможные упреки в растительном философствовании (с. 452). И говорит о главном своем открытии, случившемся на исходе земного пути, — о существовании единой цепи жизни и единого ее смысла, по сути, это открытие свидетельствует о том, что интересовавший нас топос, зафиксированный в мерцающем мотиве хоровод, включается Распутиным в ментальную зону веры, веры в Бога, имя которому Жизнь. А жизнь под сенью вечности — бесконечности цепочки дней, охраняет маленький седовласый старичок, обладающий удивительным портретным сходством с Николой — угодником.

В творчестве В. Астафьева все иначе: топос хоровода прежде всего связан с концептуальной метафорой — ядерной при изображении жизни природы, включенной в зону памяти в отношении к персонажу — повествователю — в воспоминания о «той поре, когда все казалось радостным и от жизни ждались только радости», когда душа была наполнена ликованием, «от восторгу чувств <…> хотелось петь», «улыбаться солнцу, свету»[72]. Такого типа метафор особенно много в ранних пейзажных зарисовках, в «затесях» у Астафьева: ярким хороводом пошли калужницы («Пир после победы»), как всегда неожиданно засветился в одной из лунок, в зеленоватом хороводе, желтенький цветочек («Ода русскому огороду»), у подножия хребта в веселой пестрине закружились хороводы осин, березняков, боярышника, <…> рыбьи хороводы («Царь — рыба»), хороводы цветов («Герань на снегу»), куклы хороводы водили, деточек качали, в гости ходили («Конь с розовой гривой»). Понятно, что Астафьев формирует мощное лексико — семантическое поле, ядром которого становится концепт, имеющий особую эмоциональную ауру, способный выполнять функцию «показателя культуры» (определение Д. С. Лихачева).

Но «содержание понятия» в прозе Астафьева примерно к середине 1990–х меняется вместе с утратой мечты о времени, когда смыслом намерений всех культурных людей станет общий большой хоровод (из интервью В. П. Астафьева «Литературной газете» — 1994, 4–11 ноября). Неотступной становится мысль об угасании древней песни «прекрасной и далекой Родины», «раздавленной веками, знакомой мне до боли страны под названием „Русь“».

Ко времени появления этого печального откровения авторитетные толковые словари уже зафиксировали трагическое сужение традиционного для национального самосознания семантического поля, ядром которого было слово «хоровод», в языковом сознании современников писателя. Если в словаре В. И. Даля словарная статья, посвященная хороводу, включает несколько синонимов