Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова

достижения, открытия, которые порождены, думается, писательской интуицией, художественно продуктивной в том случае, когда писатель идеально владеет жизненным материалом. Так, и Ф. Абрамов, и В. Распутин обращают внимание на гендерные особенности хронотопических представлений, которые проявляются в том, что для обеих героинь неумолимое течение жизни прежде всего отмечается взрослением и отдалением детей. И границы «материнского» жизненного пространства и Пелагеи, и Анны расширяются по мере перемещений их сыновей и дочерей. Дети для этих женщин не только «заботливое напоминание о годах» (с. 35), о времени, они формируют и пространственные представления матерей. Так, Алька приближает к Пелагее неведомую городскую жизнь, а границы мира старухи Анны простираются до далекой Европы, куда собираются отправить на службу мужа любимой Таньчоры.

Но в обоих текстах есть фрагменты, образы, смысл которых можно соотнести с универсальным лексическим, элементарным набором, с определенными «содержательными константами», продуцирующими, провоцирующими «концептуальные смыслы» конкретных региональных литературных сверхтекстов — сибирского и северного (термины В. Топорова). Но тут уже необходимо оговориться, региональный срез картины мира современные филологи все чаще связывают с «локально отмеченными», порожденными утилитарно — практическим и социально — политическим факторами концептами[57]. Нам кажется такого рода соотнесенность оправданной по отношению к медиакартине мира — к «медиалайф» (термин теоретика журналистики С. Г. Корконосенко). Художественная картина мира, максимально приближенная к объективной реальности, глубинно, интенционально нацеленная на постижение всей сложности взаимоотношений человека с окружающим его миром, не отличается прозрачностью. Только в лукавом намерении избежать эти сложности можно ограничиться «топографической съемкой» изображаемого в художественном тексте ландшафта. Литературоведческая «топография» в лучшем случае дает возможность зафиксировать детали периферийные по отношению к магистральному, сюжетообразующему конфликту. Приведем только один пример из «Пелагеи» Ф. Абрамова. Пример этот связан с упоминанием в абрамовской повести моленных крестов, которые на Севере устанавливали возле деревень, в лесу после войны: «Тесаный и врытый в землю крест — редкость. А чаще всего так: срежут у нетолстой ели или сосны ствол этак метра на два, на три от земли, пролысят, как кряж, предназначенный на дрова, затем набьют поперечную перекладину — жердяной обрубок, бросят зачем — то к комлю несколько камней — и крест, напоминающий какое — то языческое, дохристианское капище, готов. Под каждый праздник под крестами оказывались жертвенные приношения» (с. 80)[58].

Этот «северный» пространственный знак, отсутствующий, как минимум, в популярных сибирских текстах второй половины прошлого века, наверное, можно интерпретировать как деталь, свидетельствующую об особой устойчивости сознания северян — потомков неистового протопопа Аввакумова, но в данном тексте эта деталь прямо не «работает» на художественную идею, оставаясь фоновой.

Автор значительного в историко — литературном смысле художественного произведения не просто примечает и передает уникальное. В его поле зрения прежде всего попадают институционально формирующие сюжет региональные («областные») признаки воссоздаваемого пространства, определяющие миросозерцание и жизненные алгоритмы персонажей, провоцирующие возникновение смыслообразующих ассоциативных полей.

Так, не случайно своеобразной осью жизни Пелагеи становится река. В редкие утренние счастливые минуты воспринимает Пелагея речку как единственную свою подружку — «сонную, румяную», в самые трудные минуты встречавшая ее «ласково, по — матерински». По берегу реки вьется дорога к пекарне, на берегу реки договаривалась Пелагея с Олешей — рабочкомом о своем позоре. Река, как и столетия назад, остающаяся главной артерией северной жизни, изменила судьбу Альки: унесла девчонку на пароходе в неизведанные дали. Река как прообраз одухотворяла даже бытовые вещи, окружавшие главную героиню. В этой пространственной доминанте Ф. Абрамов выразил свое, естественное для уроженца Русского Севера, представление об Архангелогородчине как о «всеуездном мире», ядром которого по древней традиции является староосвоенная «речная» зона — «душа местности»[59], символ вечности и бесконечности Божьего мира.

Именно через реку был перекинут шатучий мостик, разделявший жизнь Пелагеи на две части — солнечную, раскинувшуюся на той стороне, где пекарня, и теневую — «домашнюю» сторону. Раньше ее время исчислялось просто: «встала, печь затопила, траву в огородце выкосила, корову подоила», дальше полторы версты до пекарни и «самые приятные минуты» после священнодействий над «румянощекими ребятками». В эту счастливую, победную пору она жила спасительным «душистым затишьем» черемухового куста, у которого поджидал ее после работы Павел, ароматом сена, «пахучего ржаного поля», «молодого наливающегося хлеба» и «хлебным духом». Слушала «крики журавлей», умиротворяющий «собачий лай», мельком замечала «игру ласточек — береговушек». И была уверена, что устроен этот мир кем — то «разумным и справедливым».

Стоило в финале повести Пелагее утратить ее пожизненную связь с рекой, и сразу замелькали знаки реального, быстротекущего времени. Остается героиня одна, без мужа, без дочери, без любимой работы. Наступает время жизни в отдалении от реки и меняется вся система хронотопических текстовых знаков — исчезают запахи и деградируют звуки: «Днем за окошком жизнь. То кто — нибудь проедет на лошади или на тракторе, то соседка пробренчит ведрами, направляясь за водой к колодцу, то, на худой конец, ворона прокаркает — тоже жизнь. А ночью как в могиле».

Аналогичным же конституциональным признаком сибирского хронотопа, по Распутину, является солнце, которое воспринимается не как пейзажный элемент, не как физический источник света и тепла, но как равноправный по отношению ко всем остальным персонаж, живое существо. Так, однажды он замечает, как солнце после обеда, зайдя сбоку, отыскало маленькое банное окошечко (с. 112). Только персонаж этот обладает исключительным, ярко выраженным динамизмом и неожиданным эффектом всеприсутствия. Вот летнее солнце — ядреное, яркое (с. 19). А вот солнце утреннее: ослепляющее, суматошное от радости, еще не нашедшее землю (с. 23). Совсем на него не похоже солнце обеденное, играющее на полу, огненным шаром сияющее на небе, или четкое закатное (с. 40).

И нет никаких сомнений в том, что именно солнце формирует гелиоцентричное пространство сибирской жизни, несмотря на то, что окрашено это пространство преимущественно в зеленый цвет: «Лес, приласканный солнцем, засветился зеленью, раздвинулся шире — на три стороны от деревни, оставив четвертую для реки» (с. 23).

А для Ф. Абрамова, принадлежащего иному географическому пространству, главным признаком гармонии бытия становится поглощенность светом. Например, за что Пелагея особенно любила весну? За «половодье света», заливающее избу. Но писатель — северянин всегда помнил, что солнце является неединственным источником света, ибо всегда ждали хозяева Русского Севера с особым трепетом того мгновения, когда «падут на землю белые ночи» (с. 91).

Важно отметить и то, что характер, типология «региональных» компонентов в художественной картине мире, создаваемой писателем, зависит в значительной степени и от его творческой индивидуальности, даже от самого поверхностного ее проявления — проблемно — тематических пристрастий. Так, Ф. Абрамов, по сравнению с метафизиком — Распутиным, более социологичен, поэтому в его