Муля, не нервируй… Книга 4 - А. Фонд

сказала, тщательно выговаривая слова заплетающимся языком, — ты ко-о-отик!

— Не возражаю, — ответил я и добавил, — Вера, загляни завтра вечером ко мне, в коммуналку. Поговорить надо. Я могу тебе помочь. А ты — мне.

Не знаю, поняла ли она меня, но, когда я уже спускался по лестнице, дверь у нее закрылась и орущая музыка стихла.

Так, с Верой тоже вроде всё понятно. Если не зайдёт завтра ко мне, значит, придётся её вылавливать тут. Не хотелось бы время тратить. Но других таких вот вариантов пока не вижу.

Итак, у меня есть Валентина и есть Вера. Остался третий вариант. Запасной.

Надо будет его хорошенько продумать.

Я вернулся домой. Коммуналка уже спала, и я, стараясь не шуметь, осторожно прошел на кухню. Опять потянуло курить.

Там, за столом, сидел мрачный Жасминов. Перед ним печально стояла полупустая бутылка кефира, на которую он взирал совершенно нелюбезно.

Он был очень трезв и очень мрачен.

— Муля, — сказал он, — займи два червонца. Я потом отдам.

— Ты на работу устроился? — спросил я, вытаскивая из бумажника деньги.

— Да пока не получается, — ещё больше помрачнел он, но деньги сцапал и торопливо сунул их в карман (видимо, пока я не передумал), — не берут никуда. Говорят, из-за амораловки. А я что, один такой? Да там все! Вон в Большом что творится! Про остальные, помельче, вообще молчу!

Он подался вперёд и с горящими глазами начал передавать мне последние сплетни из театральной жизни:

— Дирижер балета Файер разводится! А сам сто лет уже как старый пердун!

— Ну, как бы это его дело, — с недоумением пожал плечами я, — возможно в молодости была любовь, влечение, страсть, к преклонному возрасту всё прошло, а общих интересов с супругой не было и нету. Так иногда бывает…

— Муля! Он в пятый раз разводится! И все балерины через него там прошли! И это только начало. Я точно знаю!

У меня лицо вытянулось.

— Но это ерунда, по сравнению с остальными! — загорячился Жасминов, — вон тот же Лавровский бросил жену с ребенком ради другой балерины. А он, между прочим, главный балетмейстер в Большом. А художник Рындин бросил семью с двумя взрослыми дочерями и сошелся с Улановой. Но с женой не развёлся и живёт на две семьи. Бегает туда-сюда. При этом из Партии его не погнали, он так и продолжает оставаться членом парткома. А дирижер Кондрашин, говорят, женился в третий раз. И это только за полтора года. Да и у Покровского рыльце в пушку.

— А кто это? — поморщился я.

— Главный режиссер Большого театра, — презрительно хмыкнул Жасминов.

— Ты их осуждаешь? — удивился я.

— Да не осуждаю я их, Муля! — фыркнул Жасминов, — мне обидно, что меня теперь никуда не берут. Из-за того, что я с замужней бабой чуток покуролесил. Я теперь для них словно прокажённый. А эти товарищи спокойно занимаются развратом прямо на рабочем месте, не скрываясь и всё им нипочём.

Он вздохнул.

— А зачем тебе два червонца? — спросил я, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей.

— Напиться хочу, — сдержанно ответил Жасминов и с тревогой спросил, — Муля, ты знаешь, у кого можно самогон купить в это время?

Я пожал плечами, мол, не знаю.

— Вот и я не знаю, — вздохнул Жасминов, — Раньше всегда Гришка бегал. Он-то знал. А сейчас…

Помолчали.

Наконец, я сказал:

— Орфей, я могу попробовать тебе помочь.

— Помоги, Муля, век должен буду! — глаза у Жасминова вспыхнули, словно лампочки Ильича. — Мне две бутылки хватит.

— Я не о самогоне. В другом помочь. Я поговорю с Глориозовым и с Капраловым-Башинским, — пообещал я, — результат не гарантирую, но спросить — спрошу.

— Глориозов? — скривился Жасминов, — этот бездарь⁈ А про Капралова-Башинского я даже говорить не хочу…

— Тогда у тебя остаётся единственный вариант — петь куплеты на летней сцене в парке.

Жасминов от неожиданности аж возмущённо подпрыгнул, чуть не опрокинув бутылку с остатками кефира.

— Осторожнее, — сказал я и пояснил, — я шучу конечно же. Но если ты будешь носом и дальше вот так крутить, то вообще без работы останешься. Да, у тебя сейчас сложные времена. Но начинать нужно с той высоты, куда можешь дотянуться. И если не получается сразу на самый верх запрыгнуть — то нужно брать, что дают, потихоньку готовиться, и ждать удобного момента.

Жасминов вздохнул, а я продолжил нотацию:

— Так что с этими товарищами я поговорю. Хотя результата не гарантирую. Сейчас в театральной жизни всё сложнее стало. Сплошные страсти и интриги.

Жасминов опять вздохнул и согласно кивнул.

— Но взамен, Орфей, я тебя буду тоже просить об услуге…

Говорят, беда не приходит одна. Вот и с Дусей у нас тоже началась война.

В отместку за то, что вчера я не стал ужинать, Дуся на завтрак приготовила пшённую кашу, но не просто пшённую кашу, а на молоке и с пенками (она знает, что я ненавижу пшённую кашу, поэтому её и приготовила). Я демонстративно отказался это есть и с ледяным выражением лица ушел на работу. Завтрак остался на столе нетронутым.

Пусть знает.

Я ушел и даже не обернулся на прощание, чтобы не видеть Дусино ехидно улыбающееся лицо.

Соответственно настроение у меня было не очень.

А на работе меня уже поджидал Козляткин. Злой и мрачный. Он сидел прямо в моём кабинете, на моём рабочем месте. Лариса и Мария Степановна сидели, как мышки, и старались не отсвечивать. И, кажется, даже не дышали.

При виде меня Козляткин надулся, побагровел и заорал:

— Бубнов! Ты что творишь⁈

Он долго орал. В течение последних двадцати минут я узнал о себе много нового. Козляткин кричал, брызгал слюной, какой я несознательный, и тому подобное.

Я не спорил. Я тоже был злой и мрачный.

Дуся мне с утра то же самое сообщила.

А если двое взрослых людей сообщают одну и ту же информацию с разрывом в десять минут, значит, они либо сговорились, либо это действительно так.

— Я запрещаю тебе увольняться, — в конце своего экспрессивного монолога заявил Козляткин, — забери заявление из кадров. Ему ещё ходу не давали. Я запретил.

— Я Большакову обещал, — сказал я.

— Пока за финансирование на театр Глориозова не отчитаешься