Искатель, 2002 №5 - Станислав Васильевич Родионов

сквозь дверь. Она уже сидела перед столом, скорым движением выщелкнув сигарету из пачки.

— Чем обязан? — суховато спросил Рябинин.

— Сергей Георгиевич, говорят, по городу бродит Сатана?

— Бродит.

— Информацией поделитесь?

— Как назовете очерк?

— Так и назову: «Сатана бродит по городу».

— Антонина Борисовна, а если написать «Рабочий бродит по городу» или «Крестьянин бродит по городу», а?

— Какой рабочий?

— Именно! Нету их. Ни про рабочих, ни про крестьян теперь не пишут. Вы их ликвидировали как классы.

— Сергей Георгиевич, я работаю в криминальном еженедельнике: мое дело разоблачать преступность.

— Вы ее воспеваете.

— Шутите?

Она знала, что следователь не шутит. Рябинин смотрел на нее и думал: вот длинное плотное платье цвета слегка посветлевшей сажи, черная челка цвета сажи непосветлевшей, темные очки и впалые щеки, которые прогибались еще глубже, когда она втягивала воздух через сигарету. Вот такой должна быть современная деловая женщина и такой не должна быть жена.

— Вы не разоблачаете, а делаете из бандитов героев.

— Их же ловят…

— Антонина Борисовна, да стоят ли бандиты того, чтобы о них ежедневно писать во всех изданиях? Молодой человек оставит за кадром, что бандита поймали… Он видит другое: их загородные коттеджи, красивых жен, импортные автомобили, пачки долларов — он видит, что бандиты живут красиво.

— Сергей Георгиевич, мы лишь отражаем жизнь.

— Вы знаете, что такое импритинг?

— Да, запечатление.

— Вы, журналисты, делаете большой вред: убеждаете людей, что преступность — это норма. Молодежь уже не считает убийство чем-то из ряда вон выходящим. Насилие принимается за норму.

— Уж не шпионы ли мы?

— Нет, вы хуже, — серьезно ответил следователь.

Журналистка рассмеялась хрипловатыми звуками, и Рябинин знал, почему — он не поддакивал времени. Ни до перестройки, ни теперь. Народ жаждал информации, и журналисты с телеведущими стали кумирами. У Рябинина были другие кумиры. Он не хотел и не мог стать современным, потому что быть современным значило приспособиться.

— Сергей Георгиевич, вы человек другого поколения.

— Да я вообще из другого племени!

— А ведь обещали рассказать про самое трудное дело…

— Антонина Борисовна, не поймете.

— Держите меня за дуру?

— Тогда слушайте: погиб человек, провалившись в открытый люк.

— Ну и что?

— Я четыре месяца не мог найти виновного. Чей люк, кто открыл, технические экспертизы, был ли погибший трезв и так далее.

Журналистка сняла очки, обнажив глаза — карие, задумчивые. И Рябинин подумал: если ее освободить от журналистской атрибутики, от дежурной сигареты и строгого платья, темных очков и громоздкой сумки, напора в голосе и стремительности в движениях… И добавить немного макияжа. Вышла бы стройная высокая женщина с задорной челкой и вальяжным взглядом. Сейчас в этом взгляде Рябинин уловил новый изучающий подтекст: уж не задумывает ли она очерк о нем, о следователе прокуратуры?

— Сергей Георгиевич, вот этот Сатана… Как мне с ним встретиться?

— Ищите.

— Где искать?

— Думаю, на выставках, вернисажах и разных презентациях.

— Как его узнаю? Он же не с рогами…

— От него пахнет серой.

Следователь не улыбнулся. Она видела, что Рябинин информацию утаивает. Требовать следственных данных она не имела права, ругаться со следователем не имело смысла. Оставалась лишь ирония.

— Сергей Георгиевич, вашей принципиальности, наверное, мешали коммунисты?

— Нет, мне больше мешали дураки.

Художник работал, впервые используя смешанную технику письма: масляная краска, темпера, гуашь и пастель. Выходило живописно. Главное, он отстранился…

С ним бывало не раз: переживаешь. Начнешь анализировать, и разум утвердит — переживать не стоит. Разуму поверишь, у него, у разума, знание жизни и логика. Только этой веры мало, все равно тайно волнуешься и чего-то ждешь. Должно переключиться — все дело в переключении психического состояния. Должно вмешаться время и в мозгу щелкнуть, как в электроприборе. «Это есть» перейти в «Это было». И не важно, час прошел или год. «Это есть» со мной, здесь, страшно; «Это было» — давно, в прошлом, для воспоминаний. Возможно, таким способом мозг защищался.

У Викентия переключилось. Он отстранился от ушедших дней, и ничего не осталось, кроме удивления: ведь надо же, что с ним произошло? В прошлом.

Угрызения совести… Это из области нравственности, а нравственность есть самоограничение. Оно не для творческих натур. Творить можно, только пребывая в духовном наслаждении; не испытывая его, а именно постоянно пребывая, как в свежем и бодрящем воздухе…

Звонил телефон. Трудно определимый голос — хрипотца, ирония, настырность — спросил:

— Сам зайти не догадаешься?

— Зачем?

— Вопрос, как у сифилитика нос. Викентий, да ведь мы с тобой родственники.

— Каким образом?

— Если у моей жены родится от тебя ребенок. Короче, жду через полчаса.

То, от чего художник отстранился, нахлынуло вновь. О ребеночке он не подумал. Как зовется семья из мужа, жены, ребенка и отца ребенка? Или таких семей не существует? Черный страх, еще слабо осознанный, подкатил к горлу: неужели судьба привязала его к бандитам крепчайшей связью, родственной?..

В знакомой комнате монотонно гудел вентилятор. Розоватый свет откуда-то взявшегося торшера накрывал стол, на котором не было ни одной бумажки — скрепки не лежало. Тарелки, блюда, рюмки, бокалы… Фаянс и стекло от света слегка розовели, и казалось, что все уложено кусками распотрошенного торта. Впрочем, были дупла: черная икра и маслины.

— К чему это? — удивился художник.

— К серьезному разговору.

— О чем?

— О смысле жизни.

Викентий сел за стол с нескрываемой иронической улыбкой, догадавшись о сути разговора. Дельфин будет расспрашивать об интиме с женой. Но Дельфин, разлив по рюмкам виски, спросил о другом:

— Викентий, ты художник прикольный?

— Я художник талантливый.

— А живешь хуже моего Бультерьера.

Викентий лишь усмехнулся и выпил рюмку — несравнимое не сравнивается. Дельфин же начал сравнивать:

— Машина у тебя старенькая, живешь в подвале, выставок не делаешь, валютного счета не имеешь… Картины твои, включая «Взгляд», можно украсть без напряга…

— У меня железная дверь.

— Э, дорогой, твою дверь можно унести вместе с коробкой.

— К чему разговор?

— Жить не умеешь. Тебе даже оттянуться не с кем, другана нет.

Лицо Дельфина менялось странным образом и часто, как переключаемый светофор. Художник понял причину. Дельфин старался казаться добрым, поскольку заботился о человеке; но эту доброту ему было не удержать — ее с частотой пульса сминала тупая суровость. Выпитое виски, уже две рюмки, придали художнику смелости.

— Мафия набивается в друзья?

— Викентий, не будь попугаем. Мафия кругом. Менты не мафия? За своего любому челюсть свернут. А торгаши не мафия? Своего из любого дерьма вытащат. А врачи? Хоть одного посадили за хреновую операцию? Они стоят друг за друга, как урки на допросе. И запомни: мафия вечна, потому что мы