Искатель, 2002 №5 - Станислав Васильевич Родионов

ее глаз. Бледные? Тогда он попробовал отгадать, как говорится, ее проблему. Вряд ли уголовщина: бледная шляпка выглядела интеллигентно. Какое-нибудь гражданское дело типа невозвращенного долга или квартирного вопроса.

— Слушаю, — поторопил он, не спрашивая ни документов, ни фамилии.

— Я одинока и живу в мире книг, музыки и театра…

— Очень красивая жизнь, — подбодрил следователь.

— Но она кончилась.

— Сколько вам лет? — поинтересовался Рябинин, потому что красивую жизнь могло нарушить только замужество.

— Тридцать восемь.

— И что же случилось?

— Я начала худеть.

Рябинин привык. Жаловались на инопланетян, прилетевших в квартиру; на кактус, ходивший ночью по комнатам; на кота, ворующего деньги; на умершего соседа, забегавшего попить чайку; на пропавший из-под кровати миллион долларов; на президента республики, не отдававшего долг в сумме пятидесяти рублей… На народного артиста, жившего в фановой трубе… Слишком много стало людей, одурелых от алкоголя, наркотиков и не нужной им свободы.

— Я обратилась не по адресу? — Дама правильно истолковала молчание следователя.

— Да, вам надо к врачу.

— Хотите сказать, к психиатру?

— Можно и к терапевту, — уклонился Рябинин от прямого ответа.

Женщина поправила шляпку, у которой оказался слабо-сиреневый отлив. То ли этот отлив лег на ее глаза, то ли они действительно такими были, но теперь он их рассмотрел — сиреневые глаза.

Они улыбнулись следователю:

— Я знаю причину, отчего худею.

— Врача это заинтересует. — Рябинин попробовал кончить беседу.

— Причина парадоксальная.

— Возможно, но я не медик.

— Вас не интересуют парадоксы? — удивилась бледно-сиреневая дама.

Любит ли он парадоксы? Да каждое преступление — это парадокс. Бизнесмен кривыми путями присваивает деньги и переводит их в чужеземные банки, надеясь, что там, далеко, под пальмами, будет счастлив; киллер убивает человека, чтобы иметь доллары на баб, выпивку и автомобиль; вор, зная, что посадят, согласен на многолетнее лишение свободы лишь бы погулять несколько месяцев на краденое; девица бросает ребенка ради сексуальной свободы… Парадоксы, сплошные парадоксы. В конце концов, преступность — это явление парадоксальности.

— Так, отчего же вы худеете?

— От художника.

— Любовь, значит? — Следователь забыл про самую популярную парадоксальность.

— Нет, но он писал мой портрет.

— Какая связь с вашим здоровьем?

— После этого я начала стремительно худеть.

Рябинин словно проснулся: в его памяти соединилась разрозненная информация. Художник, изнасилования, терявшие себя девицы… Из беседующего гражданина Рябинин стал следователем.

— Я кое-что запишу. У вас паспорт с собой?

— Да.

— Как фамилия художника?

— Знаю только имя, Викентий.

— Адрес?

— Не спрашивала.

— Где находится его мастерская?

— Не имею представления.

— Где же он делал ваш портрет?

— У меня дома.

— Как с ним познакомились?

— На выставке инсталляций. Сказал, что он художник, видит мое лицо в бледно-сиреневом ореоле и предложил написать портрет.

Об инсталляциях Рябинин ничего толком не знал, но поморщился: как-то к нему обратилась милиция по поводу хулиганства в парке — на траве были разложены человеческие кости и черепа. Задержанные ребята объяснили — инсталляция.

— Опишите внешность этого Викентия.

— Молодой, среднего роста, нормальный… Но глаза!

— Что «глаза»?

— Как жидкий черный бархат.

Дама увидела, что на черный жидкий бархат воображения следователя не хватает, и дополнила:

— Его взгляд притягивает.

— Где портрет?

— У меня.

— Вы ему позировали?

— Немного.

— Как же без натуры?

— Он использовал и мою фотографию. Знаете, в стиле Энди Уорхола.

Рябинин кивнул: кто же не знает Энди Уорхола? Но у следователя дрожал на языке другой вопрос, который без возбужденного уголовного дела, без жалобы потерпевшей и, так сказать, без повода не хотел задаваться — ведь разговор шел об искусстве и этом самом Энди Уорхоле. Помявшись, Рябинин все-таки спросил, но вышло грубовато-топорно:

— Интим был?

— В каком смысле?

— В сексуальном.

Он ждал розовой краски на щеках или сиреневого блеска в глазах; он ждал положительного или отрицательного ответа, но только не этих спокойных слов:

— Не знаю.

— Как же этого можно не знать?

— От его бархатных глаз шла нервическая сила.

— Что за сила?

— Сила пра-мужчины.

Рябинин в эту силу вдаваться не стал. С чего он взял, что она не в себе? В мире полно просто неумных людей. Дураки бывают двух сортов: простодушные и злобные. Дурак простодушный — это святой, дурак злобный — упаси Боже.

— Какая связь между картиной и вашим здоровьем?

— Во мне убывает масса.

— Это… того… он отсасывает?

— Именно. Следственные органы должны его предупредить.

Рябинин не думал, как оформить ее добровольный визит. Кто она? Потерпевшая, свидетель или непричастная гражданка? Решил записать ее рассказ в форме объяснения — передопросить еще успеет. Он уже дал ей листок на подпись, когда зазвонил телефон.

Голос Евгения Рувимовича Рябинин всегда узнавал по некоторой нравоучительности. Еще бы, у судмедэксперта наука — приборы, компьютер, анализы, микроскопы… У следователя прокуратуры авторучка да кодексы.

— Сергей Георгиевич, как я и говорил — утопление. Белая пена у рта и носа, расширение правой стороны сердца, вода в желудке… Классика.

Вроде бы все. Но судмедэксперт молчал значительно и, главное, не спешил. Поспешил Рябинин:

— Евгений Рувимович, что-то еще?

— К акту вскрытия прикладываю акт заключения эксперта-биолога. В воде, которая в желудке, обнаружен обильный планктон типичный для прудов: водяные клещи, дафнии, коловратки…

— Значит, утонула не в реке?

— Более того, найдены семена белой кувшинки.

— И что?

— Биолог утверждает, что белая кувшинка растет только в пруду монастырского парка.

— Там их четыре…

— Только в Большом пруду.

— Почему именно в нем?

— Видимо, в Большом пруду иные условия: глубина, освещенность, содержание извести…

Художник проснулся. Открыв глаза, он вместо картины, висевшей над диваном, увидел что-то похожее на человеческое лицо, обтянутое — именно, обтянутое — блестящей кожей. Значит, не проснулся. Он закрыл глаза, но тут же понял, что не на диване лежит, а сидит в кресле. Художник распрямил плечи и пошевелил затекшим телом.

— Отдохнул? — ухмыльнулся Дельфин.

— Как это понимать? — спросил художник еще не окрепшим голосом.

— Добровольно же ты не придешь? Ну и бросила Ноннка тебе в кофе таблеточку.

— Я заявлю в милицию.

Он поднялся, полагая, что дорогу преградит Бультерьер. Но его не держали. Дельфин, похоже, обрадовался желанию художника. Поэтому Викентий остановился у двери. Дельфин подбодрил:

— Иди-иди. Только в милиции не забудь сказать, что утопил девку.

— Я не нарочно, — вырвалось у него помимо воли.

— Там разберутся.

Капкан, ноги попали в капкан. Он не мог сделать шага, да и не знал, куда его делать: к столу или к двери. Дельфин помог, поманив пальцем. Художник подошел, словно по заминированному полю шел — бессмысленными шажками. Оказавшись у стола, он опять-таки помимо воли сообщил:

— Это случайность…

— Викентий, да я ведь не прокурор.

Теперь возник Буль: одной рукой он усадил художника