Йарахонг. Город и тьма - Наталья Гунина

Ола кивнула. Юржин, подошедший было к ним, попятился.

— Ты сам говорил, что с тобой будет безопасней, — возмутился он.

— Обстоятельства переменились.

Юржин разочарованно скривился, но Игнасию некогда было с ним нянчиться. У него хватало других, более срочных забот. Эта потерпит до утра.

— Ты пойдешь к площади? — спросила Ола.

Игнасий кивнул.

— Тогда возьми это, — она протянула ему фонарь, — Джассан ушел без него, но он увидит, что там все тихо, и вернется еще до рассвета. Ему пригодится. Передашь? А я и без фонаря целителей дождусь. Пусть только попробуют не прийти — ух, я им задам! Их позвали к больному, а они шляются неизвестно где!

* * *

Башня Искажений чернела на фоне ночного неба, как оттопыренный скрюченный болезнью палец. Непривычно неподвижная, застывшая, оцепенелая. Сквозь цветное стекло над входом сочился мертвенно-синий свет.

За дверью послышался шорох, стук, спорящие голоса. Дверное полотно шевельнулось и приоткрылось, обнажив узкую, с ладонь, ослепительно-яркую щель. Свет медлил, не спеша показываться наружу. Постороннему наблюдателю его поведение показалось бы странным, но в границах башни Искажений многие привычные вещи работали не так, как в прочих местах. Впрочем, посторонних наблюдателей поблизости не было. Даже сова улетела.

Дверь снова толкнули изнутри, она еще немного сдвинулась и застряла. Ей не давало открыться тело, безвольным мешком лежавшее под ней. Внутри ругнулись, навалились, и створка медленно поддалась. Свет, больше не робея, вырвался наружу и безжалостно проявил крыльцо и всё, что на нем было.

— Старшая, — выдох вырвался из двух ртов с полувсхлипом-полурыданием.

Лицо старухи заливала густая темная кровь, на месте левой глазницы зияло бесформенное черно-багровое месиво. И без того острый нос заострился ещё сильней, тонкие губы раздвинулись в мучительном оскале.

— Как они могли! — один из вышедших, юнец с ярко-зелеными волосами, рухнул на колени, не замечая, что пятнает одежду. Его бледные щёки пошли уродливыми красными пятнами.

— Может, она ещё не совсем мертва! Занесем ее внутрь, она исказится — и…!

— Прости, — второй, с волосами, как цыплячий пух, опустился рядом и обнял брата, — она уже не оживёт. Мы должны отплатить за ее смерть, и мы отплатим. Осталось только понять, кому.

Стоявший на коленях зарыдал. Глаза второго оставались сухими, но если бы кто-нибудь сейчас увидел его лицо, он бы в ужасе отшатнулся и попытался поскорее скрыться.

Спустя недолгое время рыдание исчерпалось и ушло, оставив от себя бессилие и дрожащие руки. Не встречаясь друг с другом глазами, братья молча затащили тело Старшей внутрь храма. Свет втянулся за ними в закрывающуюся дверь.

Если бы все тот же несуществующий наблюдатель осмелился последовать за ними, то некоторое время спустя он бы увидел, как тело, заботливо уложенное на проросшую из стены скамью, медленно истаяло, растворившись в прохладной белизне. Изменчивый Нанутлишочи вобрал ее в себя. Двое братьев же, низко склонив разноцветные головы, тыкали пальцами в книжонку с пожелтевшими от времени страницами. Бормотали под нос, ругаясь на неразборчивый почерк.

— Не то, не то.

— Да не спеши ты. Кишками чую: тут должно быть про то, что он спрашивал.

— Давай назад, здесь слишком новое.

— А это чересчур давно. Листай давай.

— Нет, погоди. Тут можно разобрать: «лето сорок девятое от В.Н». Что такое В.Н? А, не важно. «Лето сорок девятое день третий. Небо внезапно затмилось». Затмилось — это как?

— Потемнело, балбесина.

— А. «Небо внезапно затмилось и сделалась ночь среди дня». Ну и каракули. Почему у всех прежних Старших был такой ужасный почерк?

— Будто у тебя лучше.

— Я-то при чем! Какой вообще смысл вести хронику, если ее невозможно прочитать?

— Смотри, это должно быть оно! «… оборотившись гигантской чёрной птицею, он безжалостно разил врагов, повергая их наземь и в отчаяние».

— Оно, оно! А дальше… дальше снова ерунда. «Оз… од… однако, сам был тяжело ранен, и перед смертью передал фибулу преемнику».

— Значит, реликвия, да?

И снова — склоненные головы, сталкивающиеся над книгой лбы, шелест тонких хрупких страниц. Сменяющиеся, не похожие один на другой, почерки, но почти каждый — нарочито-сложный, или наоборот, небрежный, с еле разделенными буквами.

— И правда, реликвия. Смотри, и там и тут — каждый раз подчеркнуто, кто стал наследником фибулы. И про птицу во многих местах.

— Но сейчас её в храме нет. Точно нет, ведь так? Иначе бы мы знали. А этот не спрашивал бы про птицу.

— Угу. Значит, ищем, где и как пропала, — нервный хохоток, — только и всего.

— Если бы так просто, — демонстративное закатывание глаз, — уже всё рябит.

— Давай тогда мне поближе.

— Нет уж.

— Да где же…

— Вот, вот. Чуть не пропустили. «Как и было предсказано, его нашли поутру под обрывом. Он был мёртв. Фибулы при нём не было».

— А текст предсказания где?

— Может, раньше? — напряженное сопение, тычки пальцами в бумагу, — Нет, не видать. Похоже, не сохранился, ни текст, ни автор.

Досадливое хмыканье. Тишина.

— Ну и что теперь?

— Ясно дело. Фибулу кто-то носит. Будем ходить и смотреть по сторонам. Чтоб мы артефакт своего бога не узнали?

— Ну да. Только много ходить и много смотреть. И ещё: кому-то из нас теперь придётся стать старшим.

— Тебе. Ты и так старше.

— А ты умнее. И не отпирайся, дурак.

Они переглянулись. Помолчали. Вместе подошли к вырастающему из стены камню-алтарю, синхронно прислонили руки и проговорили слова клятвы.

Легенда о Нанутлишочи

Иных божеств дарами не корми — дай поразвлекаться.

Так было и в те давние времена, когда богов в мире жило меньше, нравы их казались чудней и непредсказуемее, а порядки и привычки — более вольными.

Бог Искажений Нанутлишочи скучал. Он совсем недавно проявился в реальности, но уже изнывал от того, какое всё вокруг неподвижное и одинаковое. Этот мир жаждет красок и разнообразия — так решил Нанутлишочи. И эта мысль, и это решение, бесспорно, были хороши.

Рассудив так, бог захватил с собой преданнейшего из служителей, и они вместе двинулись менять реальность к лучшему. Мир на их пути искажался на глазах. Сквозь камни мостовой пробивались то луговые травы, то трубный глас слонов, которых сроду не видели в этих местах, то лунный свет. Сами же булыжники норовили стать ящерицами или апельсиновым желе. Глиняная черепица и волосы людей распускались диковинными цветами, а потом и вовсе улетали на мягких мотыльковых крылышках. Кто-то из прохожих делался легче мыльного пузыря и поднимался над крышами и куполами, а кто-то сам вытягивался, будто дерево, или обзаводился роскошными лосиными рогами и лишним десятком