Йарахонг. Город и тьма - Наталья Гунина

Интерлюдия 4

Ночной воздух налит переменами. Он пахнет далёким дымом и кровью, звенит железом и людскими голосами. Проявленные и смертные заняты своими мелкими дрязгами. Некому наблюдать и замечать, некому распутывать вероятности и подсматривать в будущее. Сегодняшняя ночь — лучшая.

Ты тоже чуешь это своим примитивным человеческим мозгом, и потому настойчиво переспрашиваешь, как будто от этого зависит не только твоя жизнь:

— Что я должен делать?

Порядок привязки до смешного прост. Ничто не ново, всё повторяется в мире сотни и тысячи раз. Но придётся быть внимательным, ведь ты это делаешь впервые, а водить твоими руками пока невозможно.

Тебе нужен крупный камень, кость скалы, намертво вросшая в плато, чтобы ни разбить, ни унести. Да, этот подойдет. Броскость ни к чему — даже в такую ночь излишнее внимание привлекать не стоит. Нет же, в твоей крови надобности нет. Оставь это страшным сказкам и целителям, но что-то живое все-таки не помешает. Ты осматриваешься, насколько хватает убогого ночного зрения. Твои движения становятся деловитыми и быстрыми, но поблизости ни кошек, ни птиц, и даже вездесущие крысы куда-то делись. Думай сам. Уж на это-то ты должен быть способен. Ты осматриваешь землю и соседние стены и, напрягшись, поднимаешь тяжелую прогнившую доску. Под ней внезапно выглянувшая луна высвечивает ком бледных личинок и большого черного жука с глянцево блестящей спиной. Да, он вполне подойдет.

Еще тебе нужно что-то очень ценное. Самое важное для тебя. Были времена, когда люди ломали на алтарях короны и фамильные реликвии, а иные даже… впрочем, не будем о них. Ты замираешь, как испуганный зверек. Твое сердце бьется в горле, эмоции рвут черепную коробку. Трясущимися руками ты достаешь из-за пазухи затертую соломенную лошадку, самую великую твою ценность, единственное, что осталось от матери. Ежишься от ночного воздуха, забравшегося под тряпье к проступающим под кожей ребрам, но решительно протягиваешь ладонь во тьму:

— Вот.

Черный жук сучит ногами и сердито скрипит хитиновой шеей. Ты без жалости кладешь его на алтарь и бьешь камнем. Твердый жучиный панцирь лопается с влажным хрустом. Пальцы, сжимающие игрушку, трясутся, но ты не даешь им воли. И правильно, пальцы должны слушаться, точно так же, как и мальчики. Ты снова бьешь, дергаешь, разрываешь нитки зубами, сыпешь колкий соломенный ворох туда же, к давленому жуку, и исступленно повторяешь услышанные в ночном шепоте слова клятвы.

— Клянусь быть воплощением твоим. Клянусь быть твоими очами, глядящими на мир, твоим голосом, звучащим в мире, твоими руками, меняющими мир, твоим бьющимся сердцем. Клянусь.

Тебя окутывает сила. Ты чуешь ее всем своим тщедушным телом, мурашками по коже, вздыбленными волосами и шепчешь еле слышно, холодея от сладкого ужаса:

— Кто ты?

Надо же, всё-таки догадался спросить, хотя и слишком поздно. Конечно, ты получишь ответ: на такие вопросы нельзя отвечать ложью. Иные, солгав, навеки утратили собственную сущность.

Ты слышишь — ночным бессветным воздухом и всем своим существом:

— Тьма.

Глава 10. О пророках и пророчествах

Линкей оперся на локоть, повернулся набок и сел. Вытер кровь с подбородка и разбитой губы, потрогал зубы кончиком языка и болезненно скривился: один из передних шатался.

Негодяй Арам мало того, что не подчинился приказу — еще и посмел его ударить! И это телохранитель, верно служивший ему добрых два десятка лет! Всё из-за пакостной стекляшки. Дернуло же наклониться за ней! Нет бы пройти мимо! Линкей вспомнил про неё, и ладонь снова ощутила гладкость и прохладу миниатюрной рукоятки, а от отголоска тоски перехватило дыхание. Линкей скрежетнул зубами. Он сам чуть не попался на эту уловку, что уж говорить о прямом и исполнительном Араме. Надо было немедленно его догнать, но громила уже скрылся во тьме улиц. Неизвестно, куда именно он направлялся, да и, — Линкей раздраженно прищелкнул пальцами, — вряд ли Арам согласится расстаться с вещицей добровольно. Линкей слишком хорошо помнил свои чувства, когда сам держал эту мерзость в руках. Верная сабля, увы, осталась на постоялом дворе. С коротким кинжалом-кардом выйти против безумца? Линкея передернуло.

Ну нет. Арам и хрустальный клинок потерпят, а вот поиски Юржина ждать не могли. Линкей и так потерял слишком много времени. Несносный мальчишка наверняка снова влип в неприятности, он это умеет. И да помогут ему все боги Йарахонга, чтобы проблемы не оказались фатальными. Линкей же собирался зайти в храм Ахиррата-пророка, чтобы попытаться получить предсказание и узнать о племяннике хоть что-то, вот и будет следовать плану. И пусть ему хоть в этом сегодня повезёт. Линкей вгляделся в окружающие его здания и выбрал путь.

Ему не сразу удалось выйти к нужному месту. Ночь скрадывала очертания улиц и храмов, а воспоминания более чем десятилетней давности играли с ним злые шутки. Ориентиры оказывались ненадежными, силуэты, выглядевшие знакомыми, при приближении становились чем-то иным. Улицы вели мрак знает куда. Линкей дважды сворачивал не в ту сторону, ругался себе под нос и вынужденно возвращался.

И вот наконец он оказался на месте. Ошибки быть не могло: величественное строение, стрельчатые окна и серебряное око Ахиррата над входом. Линкею повезло, что витраж с оком осветила выглянувшая из-за облака луна, а то он запросто мог бы пройти мимо. За стеклами теплился свет. Кто-то внутри не спал, а значит — стоило попытаться. И Линкей забарабанил в дверь.

* * *

Милису оставили одну.

Наверху, разумеется, находились дети-ученики и младшие послушники, не прошедшие основного посвящения, но они были не в счет. Их заперли в комнатах и накрепко наказали даже не пытаться открыть дверь до утра. Здесь же, в основной части храма Ахиррата, Милиса осталась совсем одна.

Ну разумеется, мало кому захочется брать с собой на важное дело бесталанную дуреху. Ту, что к своим годам так и не была посвящена в жрицы, а осталась в послушницах, и скорее всего, навсегда.

«Трудиться надо больше, — твердили ей, — развивать умения». А как это сделать, объяснить никто не мог. Нет, она вовсе не лодырничала, напротив — была прилежной ученицей, старательно закрывала глаза, вслушивалась вглубь себя, пыталась нащупать свет божественного предвидения — и хоть бы что. Лишь изредка ей удавалось ощутить смутные проблески будущего, но всякий раз это происходило случайно и невпопад, и Милисе никак не удавалось повторить это нарочно. Только это подпитывало её надежду на то, что однажды у нее получится стать настоящей пророчицей, и она с готовностью соглашалась на любую подсобную работу, только бы остаться в храме. Ее терпели и не выгоняли, и