Воспоминания: из бумаг последнего государственного секретаря Российской империи - Сергей Ефимович Крыжановский

да и государь вступать на новый путь не решались. При таких условиях что можно было сделать, кроме изменения закона в чрезвычайном порядке тою исторической властью, которая создала Россию, то есть властью самодержавного царя? Закон этот дал правительству послушное и гибкое орудие для отбора того, что было лучшего в русском обществе, наиболее прочного и государственного. И та Дума, которая на основании его была выбрана – Третья, – была первым, хотя, увы, и последним в России представительным учреждением, которое оказалось способным к творческой работе.

И в этом факте его лучшее оправдание.

И Первая, и Вторая Думы приоткрыли картину народных настроений, которые не представляли себе ни правители, исходившие из понятий, завещанных официальным славянофильством, ни даже общество, исходившее из представлений народнических. Она вполне оправдывала пророчество, вырвавшееся у Сипягина после объезда им Поволжья: «Мы стоим на вулкане». Огонь социальной зависти, таившийся в недрах России, в ее полуобразованных слоях, прорвался тут наружу, угрожая испепелить самое здание государственности. Раздел имуществ, разграбление культуры, полнейшее презрение к историческому строю оказались единственными лозунгами, доступными пониманию социалистов, имевших за собой чуть не половину Второй Думы; кадетствующая интеллигенция, легкомысленно радикальная, подпираемая евреями и другими инородцами, рвавшаяся к власти и наивно мечтавшая пройти к ней на спинах своих левых союзников противовесом социалистам служить не могла; голос умеренных элементов тонул в общем хоре.

Дать выход этому огню наверх – плыть по течению, стараться подладиться к голосу этой Думы – значило бы раствориться в анархии. Оставалось одно – прикрыть отдушину, закупорить ее в надежде, что огонь притухнет и даст время принять меры к подсечению его корней и к укреплению правительственного аппарата. Вырвать Государственную думу из рук революционеров, слить ее с историческими учреждениями, вдвинуть в систему государственного управления – вот какая задача становилась перед верховной властью и правительством.

Историческая аналогия – пример Пруссии, где на заре народного представительства сложились такие же примерно противоречия между составом палаты и властью, повелительно указывала единственный возможный выход – изменить избирательный закон, разгрузить Думу от социалистов и кадетов и усилить ее умеренное крыло. Колебаний тут быть не могло – они являлись бы преступлением. Говорить, как многие тогда говорили, были намеки и в Совете министров, что изменение верховной властью недавно лишь изданного ею торжественного акта явилось бы опасным ударом по народному правосознанию, – значило не понимать сложившейся обстановки. Состав Государственной думы и ее устремления ясно свидетельствовали, что именно правового-то сознания и желания стоять на почве права и не было в тех слоях населения, которым удалось получить в Думе большинство. Это сознание надо было в них еще создавать и воспитывать. А для этого требовались долгие и долгие годы спокойного, творческого труда, а не доктринерского квиетизма[41].

Конституция, самая широкая, не могла бы предотвратить смуты. Конституция, под именем которой русская интеллигенция разумеет обычно парламентаризм, передав власть в руки кадетской группы, подбитой социалистами и подпираемой сзади советами, неизбежно вывела бы Россию на дорогу Временного правительства, то есть разрушения исторических основ порядка и непротиводействия пропаганде крайних элементов.

Парламентское правительство того времени неизбежно осуществило бы следующую государственную программу:

1. Замену полиции милицией, подчиненной органам местного самоуправления.

2. Замену губернаторов лицами, избираемыми земствами, притом сильно демократизированными.

3. Свободу печати, сходок, демонстраций и всякой агитации в тех широких пределах, в каких понимала эти свободы Первая Дума.

4. Допущение советской организации, возникшей еще в смуту 1905 года.

5. Ослабление дисциплины и устойчивости армии путем расширения самостоятельности нижних чинов и сокращения сроков военной службы.

В результате правительство это, а с ним и весь государственный порядок, были бы опрокинуты союзом городского промышленного пролетариата, железнодорожных служащих и разложившейся солдатчины ранее, нежели практика власти внесла бы в мышление общественных деятелей то отрезвление, которое в теории должно было бы вызвать у них чувство ответственности. Этот спасительный перелом мог бы наступить лишь при условии, если бы общественность имела в России широкий фундамент, чего в действительности не было, ибо на месте, внизу, она и ее идея никогда реального значения не имели; все влияние находилось в руках третьего элемента, и возможность говорить с толпой не на барском, а на более понятном ей простом языке давала в руки этого элемента оружие слишком сильное и слишком соблазнительное для того, чтобы он им не воспользовался.

Правительство опиралось на силу, значение которой плохо учитывало, которую долгое время оставляло без ремонта и которой пользоваться не умело, но все же на силу реальную. Кадетская же партия, задававшая тон в Думе, не имела за собой ничего, кроме тумана общественности. Она была уверена в том, что является избранницей народа, но в действительности народ кадетов знать не хотел и сами кадеты народа не понимали.

Издание нового избирательного закона не разрешало еще стоявшей перед правительством задачи. Закон этот, как искусственный, мог быть только мерой временной. Его основой служило крупное владение, которое быстро разлагалось в условиях переходного времени, а следовательно, и постройка на нем утвержденная, должна была в более или менее предвидимом будущем потерять свое значение. Задолженность дворянского и вообще крупного землевладения, в связи с деятельностью Земельных банков и общими экономическими условиями, направлявшими сельское хозяйство на путь интенсивного использования земли, имели следствием быстрое раздробление владений и переход земель в руки мелких собственников из крестьян, а в подгородных местностях – и лиц разных других состояний. В соответствии с этим должны были изменяться и результаты выборов, ибо преимущественное влияние переходило к мелкому землевладению, а оно должно было вынести на поверхность политической жизни совершенно другие социальные слои и дать иной состав Думы. Притом процесс раздробления владений, как можно было предвидеть, должен был идти гораздо быстрее, чем политическое воспитание населения; в результате возникало вполне основательное опасение, что последующие Думы вновь дадут преобладание некультурным слоям с их первобытными воззрениями на государство и собственность.

Наряду с этим становилось все более и более ясным, что сосредоточение к одному месту всех дел по управлению такой громадной империей приводило, с одной стороны, к крайней медленности их разрешения, а с другой – обобщая формулы их решения для столь различных условий, какие представляли собой отдельные части России, придавало самой постановке всякого вопроса в правительстве, а тем более в Думе, слишком отвлеченный оттенок, имевший следствием склонность законодателя к нивелировке жизни. Ярким примером служил земельный вопрос. Имея для различных местностей разное значение и разный объем, в зависимости от их особенностей, истории и психологии населения, вопрос этот, вместо практического в каждой данной местности решения, ставился общественными кругами во всероссийском масштабе и тем самым склонялся к радикальному разрешению, основанному на идее отвлеченного права каждого человека на