На языке врага: стихи о войне и мире - Александр Михайлович Кабанов

class="v">«Я тебя не прощаю, но все же – беги до хаты,

расскажи матерям ахейским, как крошили мы их детей,

как мы любим такие греческие салаты.

Расскажи отцам, что война миров, языков, идей —

превратилась в фарс и в аннексию территорий,

вот тебе на дорожку – шашлык и водка из снегирей,

вот тебе поджопник, Геракл, или как там тебя, Григорий…»

…За оливковой рощей – шахтерский аид в огне,

и восходит двойное солнце без балаклавы,

перемирию – десять лет; это кто там зигует мне,

это кто там вдали картавит: «Спартанцам слава!»?

«Гиркинсону, шалом!» – я зигую ему в ответ,

возврашаюсь в походный лагерь, на перекличку,

перед сном, достаю из широких штанин – планшет,

загружаю канал новостей, проверяю личку.

Там опять говорит и показывает Христос:

о любви и мире, всеобщей любви и мире,

как привел к терриконам заблудших овец и коз,

как, вначале, враги – мочили его в сортире,

а затем, глупцы – распяли в прямом эфире,

и теперь, по скайпу, ты можешь задать вопрос.

«Это – пост в фейсбуке, а это блокпост – на востоке…»

Это – пост в фейсбуке, а это блокпост – на востоке,

наши потери: пять забаненных, шесть «двухсотых»,

ранены все: укропы, ватники, меркель, строки,

бог заминирован где-то на дальних высотах.

Это лето – без бронежилета, сентябрь – без каски,

сетевой батальон «Кубань» против нашей диванной сотни,

я тебе подарю для планшета чехол боевой окраски,

время – это ушная сера из подворотни.

Что, в конце концов, я сделал для этой малышки:

теребил курсором ее соски, щекотал подмышки?

Ведь она – так хотела замуж, теперь – в отместку:

отсосет военкому и мне принесет повестку.

Да пребудут благословенны: ее маечка от лакосты,

скоростной вай-фай, ваши лайки и перепосты,

ведь герои не умирают, не умирают герои,

это – первый блокпост у стен осажденной Трои.

«Как темнота от фонаря…»

Как темнота от фонаря —

живет одна в сухом остатке,

и солнцу, в августе, не зря

приходят мысли о закатке.

Не зря любил тебя, не зря

слепец, почуявший измену,

я уходил в ночную смену,

подняв рогами якоря.

О, как жестоко и по-детски

мы сглазили поводыря,

и скольких мы, не зря, в Донецке

убьем, и нас убьют – не зря.

Схоронят звезды и медали

под деревянное пальто,

а ведь – не зря Христа распяли,

ведь, если б не распяли, что:

лежал бы на плацкартной полке,

хрустя отравленной мацой,

писал стихи, и в черной «Волге»

разбился бы, как Виктор Цой.[1]

Острое

От того и паршиво, что вокруг нажива,

лишь в деревне – тишь да самогон в бокале,

иногда меня окликают точильщик Шива

и его жена – смертоносная Кали:

«Эй, чувак, бросай дымить сигареты,

выноси на двор тупые предметы…»

Так и брызжет слюною точильный круг,

оглянись, мой друг:

у меня не дом, а сплошные лезвия-бритвы,

вместо воздуха – острый перец, постель – в иголках,

а из радио – на кусочки рваные ритмы,

да и сам я – весь в порезах, шрамах, наколках.

Если что и вынести, то вслепую —

эту речь несвязную, боль тупую.

Так пускай меня, ай нэ-нэ, украдут цыгане,

продадут в бродячий цирк лилипутов,

буду ездить пьяненьким на шарабане,

всё на свете взрослое перепутав.

Воспитают заново, как младенца,

завернут в наждачные полотенца,

вот он – ослепительный Крибле-Крабли:

руки – ножницы, ноги – кривые сабли.

2009

«И чужая скучна правота, и своя не тревожит, как прежде…»

И чужая скучна правота, и своя не тревожит, как прежде,

и внутри у нее провода в разноцветной и старой одежде:

желтый провод – к песчаной косе, серебристый – к звезде над дорогой,

не жалей, перекусывай все, лишь – сиреневый провод не трогай.

Ты не трогай его потому, что поэзия – странное дело:

все, что надо – рассеяло тьму и на воздух от счастья взлетело,

то, что раньше болело у всех – превратилось в сплошную щекотку,

эвкалиптовый падает снег, заметая навеки слободку.

Здравствуй, рваный, фуфаечный Крым, полюбивший[2] империю злую,

над сиреневым телом твоим я склонюсь и в висок поцелую,

Липнут клавиши, стынут слова, вот и музыка просит повтора:

Times New Roman, ребенок ua., серый волк за окном монитора.

2005, 2014

«Этот гоблинский, туберкулезный…»

Этот гоблинский, туберкулезный

свет меняя – на звук:

фиолетовый, сладкий, бесслезный —

будто ялтинский лук.

В телеящике, в телемогиле,

на других берегах:

пушкин с гоголем Крым захватили,

а шевченко – в бегах.

И подземная сотня вторая

не покинет кают,

и в тюрьме, возле Бахчисарая —

макароны дают.

Звук, двоясь – проникает подкожно:

чернослив-курага,

хорошо, что меня невозможно

отличить от врага.

Негрушкин

Двух пушкиных, двух рабов подарила мне новая власть:

о, чернокожий русский язык, к чьим бы губам припасть?

Хан Гирей любил снегирей, окруженный тройным эскортом,

хан Гирей – гиревым занимался спортом,

говорил: чем чаще сжигаешь Москву, тем краше горит Москва,

чуешь, как растет в глубину нефтяная сква?

Так же чёрен я изнутри – от