Юг без признаков севера (сборник) - Чарльз Буковски

ТРЕБУЕТСЯ ЖЕНЩИНА.

– Отпусти меня, Джо! Ты слишком спешишь! Отпусти!

– Зачем же ты, сука, пришла?

Он вновь попытался ее поцеловать, и ему это удалось. Это было ужасно. Эдна резко подняла колено. Удар пришелся в цель. Он схватился за промежность и рухнул на ковер.

– Боже, боже… зачем ты это сделала? Ты хотела меня убить…

Он принялся кататься по полу. Ну и задница, подумала она, у него мерзкая задница.

Она оставила его кататься по ковру и бегом спустилась по лестнице. Воздух на улице был свежий. Она услышала, как разговаривают люди, услышала их телевизоры. Идти до ее квартиры было недалеко. Она почувствовала, что нужно еще раз принять ванну, выбралась из своего синего вязаного платья и долго терла себя мочалкой. Потом вылезла из ванны, насухо вытерлась и накрутила волосы на розовые бигуди. Она решила с ним больше не видеться.

Трах-трах о занавес

Мы болтали о женщинах, разглядывали их ножки, когда они вылезали из машины, а по ночам мы заглядывали в окна, надеясь увидеть, как кто-то ебется, но ни разу никого не увидели. Как-то раз мы все-таки узрели одну парочку в кровати, парень терзал свою бабенку, и мы решили было, что сейчас все увидим, но она сказала: «Нет, сегодня мне что-то не хочется!» Потом она повернулась к нему спиной. Он закурил, а мы отправились искать очередное окно.

– Вот сукин сын, уж от меня-то ни одна баба не отвернется!

– И от меня. Что же он тогда за мужик? Нас было трое – я, Лысый и Джимми. Днем великих свершений у нас было воскресенье. В воскресенье мы собирались у Лысого и ехали на трамвае до Мейн-стрит. Проезд в трамвае стоил семь центов.

В те времена было два кафешантана – «Фоллиз» и «Бёрбанк». Мы были влюблены в стриптизерок из «Бёрбанка», да и шуточки там были получше, поэтому мы ходили в «Бёрбанк». Пробовали мы ходить и в грязную киношку, но фильмы были вовсе не грязные, а сюжеты походили один на другой. Двое парней напаивали допьяна юную невинную девушку, и не успевала она совладать с похмельем, как обнаруживала, что попала в публичный дом, а в дверь ее комнаты ломится целая очередь матросов и горбунов. К тому же в этих кинотеатрах дневали и ночевали бродяги – ссали на пол, пили вино и грабили друг друга. Смешанное зловоние мочи, вина и убийства было невыносимо. Мы ходили в «Бёрбанк».

– Ну что, мальчики, идете сегодня в бурлеск? – спрашивал дедуля Лысого.

– Ни черта, сэр, у нас есть дела поважнее.

Мы уходили. Мы ходили туда каждое воскресенье. Выходили из дома рано утром, задолго до начала представления, и прогуливались по Мейн-стрит, заглядывая в пустые бары, где, задрав юбки, сидели в дверях продажные девицы и покачивали ногами на солнышке, которое ухитрялось проникать в темный бар. Девицы смотрелись неплохо. Но мы-то знали. Мы слышали. Зайдет туда какой-нибудь малый опрокинуть стаканчик, и его обдирают как липку – и за его выпивку, и за выпивку девицы. Но выпивка девицы разбавлялась водой. Пощупаешь девицу пару раз, и дело с концом. А если покажешь деньги, хозяин их увидит, и тогда в выпивку подмешивается наркотик, после чего ты отключаешься прямо за стойкой, а денежки – тю-тю. Мы-то знали.

После прогулки по Мейн-стрит мы заходили в сосисочную и брали булку с горячей сосиской за восемь центов и большую кружку шипучки за пятак. Мы поднимали тяжести, мышцы у нас так и выпирали, мы высоко закатывали рукава и носили по пачке сигарет в нагрудном кармане. Мы даже пробовали курс некоего Чарльза Атласа, «динамическое напряжение», но поднятие тяжестей казалось грубей и понятней.

Поедая булку с сосиской и выпивая гигантскую кружку шипучки, мы играли на бильярде-автомате, по центу за партию. Этот бильярд-автомат мы изучили досконально. Тот, кто набирал максимум очков, получал право на бесплатную партию. Мы обязаны были набирать максимум – больших денег у нас не водилось.

У власти был Фрэнки Рузвельт, дела шли на лад, но депрессия еще не кончилась, и ни один из наших отцов не работал. Где мы ухитрялись раздобыть мелочь на карманные расходы, это было покрыто мраком тайны, разве что мы смотрели в оба, хватая все, что в землю не зацементировано. Мы не воровали, мы распределяли. И еще мы выдумывали. Почти или вовсе не имея денег, мы, дабы убить время, выдумывали всякие игры – одна из них заключалась в том, чтобы дойти пешком до пляжа и обратно.

Обычно это делалось в летний день, и наши родители никогда не выражали недовольства, если мы опаздывали домой к обеду. Не волновали их и огромные блестящие волдыри на наших ступнях. Но стоило им увидеть, что мы снашиваем каблуки и подметки своих башмаков, как нам приходилось выслушивать все. Нас посылали в дешевую лавчонку, где по сходной цене продавались и готовые подметки с каблуками, и клей.

Та же ситуация возникала, когда мы играли на улице в силовой футбол. На строительство спортплощадок государство средств не выделяло. В силовой футбол мы играли на улице весь футбольный сезон, весь баскетбольный сезон, весь бейсбольный и весь следующий футбольный. Когда тебя роняют на асфальт, кое-что происходит. Сдирается кожа, трещат кости, льется кровь, но ты встаешь как ни в чем не бывало.

Наших родителей не волновали ни синяки, ни болячки, ни кровь; самым страшным, непростительным грехом была дыра на коленке штанов. Ведь каждому мальчишке полагалось лишь две пары штанов: повседневные штаны и воскресные, и разорвать коленку на одной из двух пар было никак нельзя, поскольку дыра означала, что ты бедняк и засранец и что твои родители – тоже бедняки и засранцы. Вот мы и учились применять силовые приемы, не падая даже на одно колено. А тот, против кого применялись силовые приемы, учился попадать под силовые приемы, не падая даже на одно колено.

Когда затевались драки, мы дрались часами, и наши родители не приходили на выручку. Сдается мне, причина была в том, что мы притворялись очень крутыми и никогда не просили пощады – а они ждали, когда мы запросим пощады. Но мы ненавидели наших родителей и пощады просить не могли, а поскольку мы их ненавидели, они ненавидели нас и, выходя на свои веранды, равнодушно поглядывали на нас в разгар жуткой нескончаемой схватки. Они попросту позевывали, вынимали из ящика никчемный рекламный листок и вновь уходили в дом.

Я дрался с парнем, который впоследствии занял весьма высокий пост в Военно-морском ведомстве Соединенных Штатов. Однажды я дрался с ним с восьми тридцати утра до захода солнца. Никто не остановил нас, хотя драку было прекрасно видно с лужайки перед его домом под двумя громадными сумаховыми деревьями с воробьями, целый день сравшими на нас.

Это была беспощадная драка, до победного конца. Он был выше, немного постарше и потяжелее, зато я был безумнее. Закончили мы с обоюдного согласия – не знаю, как это происходит, чтобы понять, надо испытать это самому, но после того, как два человека восемь или девять часов кряду мутузят друг друга, между ними возникают некие странные братские отношения.

На другой день все тело у меня было в синяках. Я не мог ни внятно говорить, ни безболезненно пошевелить какой-либо частью тела. Я лежал на кровати, готовясь к смерти, а мать вошла ко мне с рубашкой, в которой я был во время драки. Сунув ее мне под нос, мать сказала:

– Смотри, ты забрызгал рубашку кровью! Кровью!

– Прости!

– Мне ее никогда не отстирать! НИКОГДА!

– Это его кровь.

– Какая разница! Это же кровь! Она не отстирывается!

В воскресенье наступал наш день, наш мирный, спокойный день. Мы шли в «Бёрбанк». Сначала всегда показывали скверный фильм. Очень старый фильм, все смотрели и ждали. Все думали о девчонках. Трое или четверо парней в оркестровой яме принимались громко играть, возможно, они играли не очень хорошо, зато они играли громко, потом выходили наконец стриптизерки и хватались за занавес, за край занавеса, они хватались за занавес, точно это был мужчина, их тела сотрясались и делали трах-трах-трах о занавес. Потом они бросали занавес и начинали раздеваться. Если у вас хватало денег, появлялся даже пакетик воздушной кукурузы; если нет – ну и черт с ним.

Перед следующим номером устраивали антракт. Поднимался маленький человечек и говорил:

– Дамы и господа, будьте любезны обратить внимание…

Он продавал колечки-подглядки. В стеклышке каждого колечка, если поднести его к свету, появлялась замечательная картинка. Без обмана! Каждое колечко стоило всего-навсего пятьдесят центов, всего за пятьдесят центов – собственность на всю жизнь, доступная лишь посетителям «Бёрбанка», нигде больше такое не продавалось.

– Только поднесите его к свету, и вы увидите! Благодарю за внимание, любезные дамы и господа. Сейчас капельдинеры пройдут к вам по рядам.

В проходах между рядами принимались расхаживать два попахивающих мускатом оборванца, каждый – с мешочком колечек-подглядок. Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь купил хоть одно колечко. И все-таки думаю, что, если поднести такое колечко к свету, на картинке в стеклышке оказалась бы голая женщина.