Кровь и серебро - Соня Рыбкина

– Союз с Марилом не принесет тебе победы. – Марилом звали северного владыку. – Твой народ погибнет, едва хан вступит в Златоград. Неужели ты желаешь этого?

– Я скорее позволю дочери умереть, чем отдам в твои руки, – лицо Хогарда перекосило от омерзения.

– Тебе решать, князь, – колдун насмешливо поклонился. – Через месяц от твоего города останется одна зола, поверь моему слову, но я могу спасти его: запутать хана, уморить его войско; все, что твоей душеньке будет угодно. Цену ты знаешь.

– Ты не получишь мою дочь! – повторил князь.

Его била дрожь; бессильная злоба сковала душу.

– Как скажешь, – последовал спокойный ответ. – Я буду сегодня на смотринах; у тебя есть время до полуночи. Отдай мне княжну – и твой народ будет спасен.

Легкая усмешка тронула губы синеокого колдуна. В следующую секунду князь остался один.

* * *

Морену старательно готовили к пиру. Сначала девушки докрасна натерли ее белое упругое тело, окропили его заморскими маслами и благовониями, нарядили в шелка и кружева, заплели в косу ленты с самоцветами. Морена ко всему относилась безучастно, ничего вокруг ее не интересовало, думала она только о предстоящих смотринах: сколько князей, должно быть, съедется просить ее руки, сколько гостей соберется поглазеть на пригожую княжью дочку. И сегодня, сегодня впервые она увидит его, северного господаря Марила. Про него говорили, что он могуч и велик, грозен и беспощаден, неулыбчив и суров. Девушки, наряжавшие свою безрадостную госпожу, тихонько завидовали ее доле. «В роскошном тереме поселится Морена, – думали они, – государыней будет, детей родит». Каждая из них хотела бы на ее месте оказаться, а сама Морена думала иначе: «Лучше девкой в горнице, чем господаревой женой!» Сбежала бы, да отца жалко, взрастил он ее, дочку любимую, в благодати и радости, неужели она ему бегством отплатит?

«А погибнет мой муж в бою, что я делать стану?» – с отчаянием думала Морена. Ведь вдове господаря прямая дорога – в монастырь, монахиней.

Когда отец впервые заговорил с ней об этом браке, она приняла его решение мужественно, но теперь Морена думала лишь о том, что наденут ей на голову кокошник тяжелый, что косу не выйдет уже по-девичьи заплести, что в ее круге не будет больше незамужних и веселых девушек – и развлечений не будет прежних, и батюшки дорогого. Страх сковывал ей сердце; вот-вот ее выведут в зал, и она увидит его, своего невольного губителя, своего ненавистного суженого, а в будущее воскресенье обвенчают их – и увезут ее далеко-далеко, и запрячут в высокий терем, словно в башню, и свет белый отвернется от нее.

«Если бы не война, выдал бы я тебя через год замуж, – сказал ей батюшка. – Знаешь ты, дочка, другой участи тебе не может быть уготовано».

Знала это Морена, только вот еще в далеком детстве снился ей юноша, прекрасный, как майская ночь, и на шее у него мерцал оберег – яблоко хрустальное. Морена обычно не помнила своих снов, но яблоко то запомнила – яркое, блестящее; казалось, откусишь его – захрустит во рту, а потом прольется мякотью в жаждущее горло. Долго она ждала юношу с яблоком, надеясь, что ей предназначено нечто особенное, но теперь все мечты девичьи развеялись, словно дым, разлетелись листьями по ветру.

«Помнить надобно всегда и бога благодарить, – думала Морена, – не крестьянская я девка, не в землянке черной выросла. Судьба моя неблагосклонна ко мне, отбирает мою волю вольную, свободу мою крадет, только терем – не изба деревянная. Смириться, что ли? Стерпится – слюбится?»

За время приготовлений Морену несколько раз бросало в душе от смирения к полному неприятию – так она и не смогла договориться сама с собой. Покоя не было ее бунтарскому нутру. Шелк щекотал ее нежные пальцы, не знавшие грубой работы; из-за громоздкого венка с каменьями она едва могла поднять голову; расшитые туфельки сжимали ноги, словно кандалы, а от запаха благовоний она готова была упасть в обморок. Ей предстояло вынести несколько долгих часов и сотни взглядов, один из которых был для нее самым невыносимым и роковым. Разряженная и напомаженная, с неестественным румянцем на щеках, Морена чувствовала себя товаром, причиной для выгодной сделки.

Ее вывели под руки в зал, и алчные глаза будущего жениха воззрились на нее. Все и вся смотрели не отрываясь на прелестную княжью дочку, но его она узнала сразу, хотя и не видела никогда раньше. Он был еще молод, но волосы его и густая борода были белы как снег. Казалось, он единственный здесь выделялся среди противных, одинаковых бояр и князей. Однако, бросив взгляд в левую половину зала, Морена заметила еще одного, отличного от других. Одет он был, как и полагалось, в алое с золотом; в отличие от остальных гостей, на его жгучих черных волосах, ниспадающих тугими кольцами до плеч, красовался венок – только не из каменьев, как у самой Морены, а из обычных васильков. И он один здесь не носил бороды.

Морену подвели к широкому стулу подле княжьего трона; она медленно опустилась на стул и взглянула на отца. Тот с явным недовольством наблюдал за южным княжичем – так Морена окрестила про себя юношу в васильковом венке. Марил, ее жених, смотрел воинственно и сурово; Морене стало не по себе. Тревога вернулась к ней вместе с мыслью о такой близкой теперь разлуке с домом.

Стол ломился от яств, но печальная княжна не взяла ни кусочка. Разные соленья, варенья, рыба и птица покоились на широких блюдах; багровое вино в кубках пугало Морену, создавая впечатление, что оно и не вино вовсе, а ее кровь, которую суждено было испить каждому во время этого страшного вечера. Фрукты, лежащие в высокой вазе: рубиновые гранаты, изумрудные, спелые виноградины, которые так и просились на язык, разрезанные яблоки, немедленно находящие приют во рту очередного жадного гостя, – все мелькало перед Мореной нескончаемой каруселью. Она обратила внимание, что южный княжич, будто следуя ее примеру, отказался от еды. Перед ним одиноко стоял серебряный кубок, также наполненный вином. Княжич не сводил глаз с Морены и мягко улыбнулся ей, когда она случайно встретилась с ним взглядом; она едва улыбнулась в ответ, надеясь, что и отец, и Марил слишком поглощены празднеством, чтобы заметить ее улыбку. Княжич поднял кубок, как бы намекая, что пьет в ее честь. Он пригубил вина; крупный перстень на его безымянном пальце замерцал призывно.

Смотрины начались во второй части пира, когда столы были почти опустошены, а гости, разомлевшие от еды и вина, устали от долгих бесед и едва прислушивались к остроумным репликам шута, который появился словно бы из ниоткуда, весь выряженный, как заправский господин, и только шутовская шапка да прибаутки его выдавали, кто такой он на самом деле. Князь Хогард поднялся с трона, его примеру последовала Морена. Все жаждущие ее руки по очереди подходили к ней для поклона. Южного княжича, как с неожиданной грустью отметила Морена, среди них не было. Марил оказался последним; он кланялся медленнее других, растягивая момент, будто больше никогда не желал покидать княжну.

Наконец он отошел, присоединившись в ожидании к остальным женихам; роковая минута наступила. Казалось, Морене вот-вот сделается дурно; венок стал еще тяжелее, ожерелье сдавило грудь, несомненно, жаждая удушить ее; ног она почти не чувствовала, настолько сильны были тиски ее очаровательных, изящных туфелек; шелк под пальцами вдруг стал жестким, колючим, чужим, пол под ней поплыл в неизвестном направлении, потолок пустился в пляс… Зал будто закружился в бешеном танце, весь аляпистый, безвкусный, отвратительный в своем великолепии, сводящий с ума своей яркостью; гул голосов усилился, чей-то безобразный смех донесся до Морены – она хотела закрыть уши руками, но этого сделать было нельзя. Шелк не отпускал ее руки. Отчаяние плескалось в Морене, плескалось в самой комнате, в ее отце, отдающем любимую дочь в чужие края; это отчаяние смешивалось с алчным торжеством северного господаря,