Сияние снегов (сборник) - Борис Чичибабин

Колокол

«Колокол» – это по-настоящему моя единственная книга…

Молитва

Не подари мне легкой доли,в дороге друга, сна в ночи.Сожги мозолями ладони,к утратам сердце приучи.

Доколе длится время злое,да буду хвор и неимущ.Дай задохнуться в диком зное,веселой замятью замучь.

И отдели меня от подлых,и дай мне горечи в любви,и в час, назначенный на подвиг,прощенного благослови.

Не поскупись на холод ссылоки мрак отринутых страстей,но дай исполнить все, что в силах,но душу по миру рассей.

Когда ж умаюсь и остыну,сними заклятие с меняи защити мою щетинуот неразумного огня.

«Кончусь, останусь жив ли…»

Кончусь, останусь жив ли, –чем зарастет провал?В Игоревом Путивлевыгорела трава.Школьные коридоры –тихие, не звенят…Красные помидорыкушайте без меня.

Как я дожил до прозыс горькою головой?Вечером на допросыводит меня конвой.Лестницы, коридоры,хитрые письмена…Красные помидорыкушайте без меня.

Махорка

Меняю хлеб на горькую затяжку,родимый дым приснился и запа́х.И жить легко, и пропадать нетяжкос курящейся цигаркою в зубах.

Я знал давно, задумчивый и зоркий,что неспроста, простужен и сердит,и в корешках, и в листиках махоркимохнатый дьявол жмется и сидит.

А здесь, среди чахоточного быта,где холод лют, а хижины мокры,все искушенья жизни позабытойдля нас остались в пригоршне махры.

Горсть табаку, газетная полоска –какое счастье проще и полней?И вдруг во рту погаснет папироска,и заскучает воля обо мне.

Один из тех, что «ну давай покурим»,сболтнет, печаль надеждой осквернив,что у ворот задумавшихся тюремнам остаются рады и верны.

А мне и так не жалко и не горько.Я не хочу нечаянных порук.Дымись дотла, душа моя махорка,мой дорогой и ядовитый друг.

Федор Достоевский

Два огня светили в темень, два мигалища.То-то рвалися лошадки, то-то ржали.Провожали братца Федора Михалыча,за ограду провожали каторжане…

А на нем уже не каторжный наряд,а ему уже – свобода в ноздри яблоней,а его уже карьерою корят:потерпи же, петербуржец новоявленный.

Подружиться с петрашевцем все не против бы,вот и ходим, и пытаем, и звоним, –да один он между всеми, как юродивый,никому не хочет быть своим.

На поклон к нему приходят сановитые,но, поникнув перед болью-костоедкой,ох как бьется – в пене рот, глаза навыкате, –все отведав, бьется Федор Достоевский.

Его щеки почернели от огня.Он отступником слывет у разночинца.Только что ему мальчишья болтовня?А с Россией и в земле не разлучиться.

Не сойтись огню с волной, а сердцу с разумом,и душа не разбежится в темноте ж, –но проглянет из божницы Стенькой Разинымпритворившийся смирением мятеж.

Вдруг почудится из будущего зов.Ночь – в глаза ему, в лицо ему – метелица,и не слышно за бураном голосов,на какие было б можно понадеяться.

Все осталось. Ничего не зажило́.Вечно видит он, глаза свои расширя,снег, да нары, да железо… Тяжелодостается Достоевскому Россия.

«До гроба страсти не избуду…»

До гроба страсти не избуду.В края чужие не поеду.Я не был сроду и не буду,каким пристало быть поэту.

Не в игрищах литературных,не на пирах, не в дачных рощах –мой дух возращивался в тюрьмах,этапных, следственных и прочих.

И все-таки я был поэтом.

Я был одно с народом русским.Я с ним ютился по баракам,леса валил, подсолнух лускал,каналы рыл и правду брякал.

На брюхе ползал по-пластунскисолдатом части минометной.И в мире не было простушкив меня влюбиться мимолетно.

И все-таки я был поэтом.

Мне жизнь дарила жар и кашель,а чаще сам я был не шелков,когда давился пшенной кашейили махал пустой кошелкой.

Поэты прославляли вольность,а я с неволей не расстанусь,а у меня вылазит волоси пять зубов во рту осталось.

И все-таки я был поэтом,и все-таки я есмь поэт.

Влюбленный в черные деревьяда в свет восторгов незаконных,я не внушал к себе доверьяиздателей и незнакомок.

Я был простой конторской крысой,знакомой всем грехам и бедам,водяру дул, с вождями грызся,тишком за девочками бегал.

И все-таки я был поэтом,сто тысяч раз я был поэтом,я был взаправдашним поэтоми подыхаю как поэт.

Народу еврейскому

Был бы я моложе – не такая б жалость:не на брачном ложе наша кровь смешалась.

Завтракал ты славой, ужинал бедою,слезной и кровавой запивал водою.

«Славу запретите, отнимите кровлю», –сказано при Тите пламенем и кровью.

Отлучилось семя от родного лона.Помутилось племя ветхого Сиона.

Оборвались корни, облетели кроны, –муки гетто, коль не казни да погромы.

Не с того ли Ротшильд, молодой и лютый,лихо заворочал золотой валютой?

Застелила вьюга пеленою хрусткойкомиссаров Духа – цвет Коммуны Русской.

Ничего, что нету надо лбами нимбов, –всех родней поэту те, кто здесь гоним был.

И не в худший день нам под стекло попалаЧаплина с Эйнштейном солнечная пара…

Не родись я Русью, не зовись я Борькой,не водись я с грустью, золотой и горькой,

не ночуй в канавах, счастьем обуянный,не войди я навек частью безымянной

в русские трясины, в пажити и в реки, –я б хотел быть сыном матери-еврейки.

Крымские прогулки

Колонизаторам – крышка!Что языки чесать?

Перед землею крымскойсовесть моя чиста.Крупные виноградины…Дует с вершин свежо.

Я никого не грабил.Я ничего не жег.Плевать я хотел на тебя, Ливадия,и в памяти плебейскойне станет вырисовыватьсядворцами с арабескамиАлупка воронцовская.Дубовое вино ятянул и помнил долго.

А более иноемне памятно и дорого.

Волны мой след кропили,плечи царапал лес.Улочками кривымив горы дышал и лез.

Думал о Крыме: чей ты,кровью чужой разбавленный?Чьи у тебя мечети,прозвища и развалины?Проверить хотелось версийкиприехавшему с Руси:чей виноград и персикив этих краях росли?

Люди на пляж, я – с пляжа,там, у лесов и скал,«Где же татары?» – спрашивал,все я татар искал.Шел, где паслись отары,желтую пыль топтал,«Где ж вы, – кричал, – татары?».Нет никаких татар.

А жили же вот тут онис оскоминой о Мекке.Цвели деревья тутовые,и козочки мекали.Не русская Ривьера,а древняя Ордажила, в Аллаха верила,лепила города.Кому-то, знать, мешаязарей во всю щеку,была сестра меньшаяКазани и Баку.

Конюхи и кулинары,радуясь синеве,песнями пеленалидочек и сыновей.Их нищета назойливонаши глаза мозолила.Был и очаг, и зелень,и для ночлега кров…

Слезы глаза разъели им,выстыла в жилах кровь.Это не при Иване,это не при Петре:сами, небось, припевали:«Нет никого мудрей».

Стало их горе солоно.Брали их целыми селами,сколько в вагон поместится.Шел эшелон по месяцу.Девочки там зачахли,ни очага, ни сакли.

Родина оптом, так сказать,отнята и подарена, –и на земле татарскойни одного татарина.Живы, поди, не все они:мало ль у смерти жатв?Где-то на сивом Северекосточки их лежат.

Кто помирай, кто вешайся,кто с камнем на конвой, –в музеях краеведческихне вспомнят никого.Сидит начальство важное:«Дай, – думает, – повру-ка».Вся жизнь брехнею связана,как круговой порукой.

Теперь, хоть и обмолвитесь,хоть правду кто и вымолви, –чему поверит молодость?Все верные повымерли.

Чепухи не порите-ка.Мы ведь все одноглавые.У меня – не политика.У меня – этнография.На ладони прохукав,спотыкаясь, где шел,это в здешних прогулкахя такое нашел.

Мы все привыкли к страшному,на сковородках жариться.У нас не надо спрашиватьни доброты, ни жалости.

Умершим – не подняться,не добудиться умерших…но чтоб целую нацию –это ж надо додуматься…

А монументы Сталина,что гнул под ними спину ты,как стали раз поставлены,так и стоят нескинуты.

А новые крадутся,честь растеряв,к власти и к радостичерез тела.

А вражьи уши радуя,чтоб было что писать,врет без запинки радио,тщательно врет печать.

Когда ж ты родишься,в огне трепеща,новый Радищев –гнев и печаль?

«Клубится кладбищенский сумрак…»