Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден

себе знать в минуты волнения. Заезд наверняка будет смотреть сам Угэдэй, – в этом юноша был почти уверен. До этого дядя бдительно следил за тем, чтобы племянник прошел все этапы выучки в туменах. Своим нукерам он наказал не давать новобранцу никаких поблажек: гонять до седьмого пота, а между воинскими упражнениями велел затвердить расклад каждой битвы в истории своего народа. Два с лишним года тело юноши немилосердно ныло почти постоянно. Результат был заметен по раздавшимся плечам, наработанным мускулам и по темным кругам под глазами. Так что все это было не напрасно. Лишь после того, как Бату справлялся с очередной задачей, он по приказу Угэдэя продвигался выше.

Сегодняшние скачки казались своего рода передышкой в череде тренировок. Волосы Бату собрал на затылке в тугой пучок, чтобы во время заезда не мешали и не хлестали по лицу. Шанс у него сегодня определенно был. Он старше других юношей, уже, считай, мужчина, при этом худощав и поджар, как отец. Лишний вес – помеха на дистанции, но лошадь у него по-настоящему сильная. Свою скорость и выносливость она показала, будучи еще жеребенком; сейчас же эта двухлетка была полна энергии и так же рвалась в бой, как и ее наездник.

Бату поглядел туда, где на своей приземистой каурой кобылке гарцевал его товарищ по команде. Встретившись на мгновение глазами, оба, не сговариваясь, кивнули. Слепой глаз Цана, казалось, тоже сверкал от волнения. С Цаном они дружили еще с тех пор, когда на мать Бату только обрушился позор, которым было покрыто имя его отца. Цан тоже рос, окруженный неприязнью: его дразнили и лупили мальчишки за золотистый цвет кожи и тонкие цзиньские черты. Бату почитал его чуть ли не за брата – худющего и злющего, с запасом ненависти, которого хватало на двоих.

Некоторые тумены выставили целые команды всадников. Оставалось надеяться, что Цан не подкачает. Если судьба отца чему-то и научила Бату, так это побеждать любой ценой. Пусть даже кто-то при этом получит увечье или погибнет. Если ты победил, тебе простится все. Тебя могут забрать из смрадной юрты и неожиданно возвысить; а в один прекрасный день вдруг окажется, что ты во главе тысячи и вся эта тысяча выполняет твои команды так, будто они исходят от самого хана. Кровь и способности. На этом зиждется вся держава.

В тот момент, когда судья уже подступил к черте, какой-то всадник будто бы случайно оттер Бату своей лошадью. Тот тут же подался вперед и с силой отпихнул мальчишку. Разумеется, это был Сеттан, урянхаец. Родное племя Субудая было занозой в боку Бату – во всяком случае, с той поры, как славный темник возвратился к Чингисхану с мешком, в котором лежала голова Джучи. На молчаливую неприязнь урянхайцев Бату натыкался уже сотни раз после того, как Угэдэй взял его под свою опеку. Не то чтобы они презирали его открыто или явно демонстрировали приверженность кровным узам. Выковывая свой новый единый народ, прежние родовые связи Чингисхан объявил вне закона, хотя такая самонадеянность деда вызывала у Бату усмешку. Что могло быть сильнее кровного родства. Как видно, именно это не учел Джучи, когда восстал, тем самым лишив Бату того, что принадлежало ему по праву рождения.

Была некая ирония в том, что урянхайцы до сих пор возлагали на сына вину за грехи отца. Джучи не мог знать, что в результате его мимолетной связи с девицей на свет появится мальчик. Будучи незамужней, никаких претензий к Джучи мать Бату предъявить не могла. Вся родня ее оплевала, высмеяла и выставила вон, вынудив жить на окраине становища. Она злорадствовала, когда Джучи сделался изгоем, а затем был пойман и убит. Но позже она узнала, что великий хан велел признать всех внебрачных детей. Бату все еще помнил тот вечер, когда мать, поняв, чего она лишилась, напилась до беспамятства, а потом полоснула по запястьям ножом. Он сам тогда промыл и перевязал ей раны.

Никто на свете не испытывал к памяти Джучи такой ненависти, как его сын. По сравнению с ее буйным белым пламенем урянхайцы были всего-навсего мотыльками, которых оно губит.

Краем глаза Бату следил, как судья медленно разворачивает длинный флаг желтого шелка. Воины его отца оставили в лагере Чингиса своих жен и детей. Цан был как раз одним из тех брошенных ребятишек. Кое-кто из людей возвратился потом с Субудаем, а вот отец Цана сгинул где-то на чужбине. Это была еще одна причина, по которой Бату не мог простить отца. Сейчас он кивнул собственным мыслям. Хорошо, что в группе всадников у него есть враги. Он питается их неприязнью; накручивая себя, он всасывает силу из их насмешек и колкостей, ударов исподтишка и подвохов. Ему снова вспомнился кусок дерьма, который он на рассвете обнаружил в своей сумке со съестным. В его крови словно вскипел черный арак. Вот почему он выиграет на этих скачках. В его жилах кипит ненависть, дающая силу, которая им и не снилась.

Судья поднял флаг. Чувствовалось, как дернулся круп лошади, готовой ринуться вперед. Флаг метнулся книзу золотым зигзагом на утреннем солнце. Бату пришпорил лошадь и сразу пустил ее в галоп. Но не стал вырываться вперед, хотя был почти уверен, что мог бы на протяжении всего заезда заставлять всех глядеть себе в спину. Вместо этого юноша взял ровный темп посередине группы. Шесть раз вокруг Каракорума – это сорок восемь миль: состязание не столько на скорость, сколько на выносливость. Лошади выращивались именно для этого и дистанцию одолеть вполне могли. Все зависело от искусства наездников: мужчин и юношей, что сейчас сидели в седлах. Бату чувствовал, как его буквально распирает от радостной уверенности. Он командир мингана, ему семнадцать лет, и скакать он может весь день.

Тысяча двадцать четыре избранника подняли правую руку в знак приветствия, на что толпа откликнулась громовым ревом. Предстоял первый, самый массовый круг борцовских состязаний. В первый день должны были отсеяться те, кто постарше, травмированные и просто невезучие. Права на вторую попытку никому не давалось, а