Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден

ему подколенные сухожилия. Эта заминка лишь подчеркивала силу Чагатая, даже когда его хотели заставить покориться.

Что до Угэдэя, то он почти восторгался безрассудной отвагой брата. Даже невзирая на события этой ночи. Тень Чингисхана нависала над обоими и, может статься, будет довлеть над ними всегда. Ни они, ни Толуй никогда не сравнятся со своим отцом. Они во всем уступали ему с самого рождения. И тем не менее им надо жить, стремиться к зрелости, набираться опыта в державных делах. И расти, возвышаться под этой сенью, иначе она поглотит их.

Никто не понимал Угэдэя так, как Чагатай, даже их брат Толуй. У Угэдэя все еще не было уверенности, правильно ли он сейчас поступает, но и тут нужно было быть сильным. Ясно одно: можно всю жизнь растратить на тревоги и метания. Иногда приходится просто делать выбор, а потом, глядя, как все обернулось, остается лишь пожимать плечами, ведь иначе ты поступить не мог.

Глядя на брата, Угэдэй снова мучительно пожалел о том, что не знает, сколько ему отпущено. От этого зависело все. Его сын не обладал железной волей, необходимой наследнику. Умри Угэдэй нынче же, Гуюк не продолжит линию Чингисхана. Власть перейдет к тому, кто идет перед ним. Угэдэй пытался быть спокойным, но сердце не слушалось, колотилось в груди, наполняясь болью, которая становилась все острей, словно клинок, сунутый между ребер. Угэдэй понимал, что рискует упасть без чувств, разбираясь этим утром с Чагатаем. Перед встречей он, правда, успел осушить кувшин красного вина и принять щепоть порошка наперстянки. От снадобья на языке все еще чувствовалась горечь, а голову медленно сдавливало обручем.

Может статься, он и ханом-то пробудет всего несколько дней, а там сердце не выдержит. Если при этом умертвить Чагатая, вспыхнет междоусобная война. Толуй недостаточно силен, чтобы удержать народ. Ни ему, ни Гуюку не удастся сплотить вокруг себя верных военачальников, которые уберегут их в этом бушующем пламени. Сила восторжествует на крови.

Вот этот человек, что сейчас стоит перед троном, скрывая волнение, и есть, вероятно, надежда империи. Более того, именно Чагатая отец сделал бы наследником, если бы их старший брат Джучи не родился на свет. Мокрая голова нестерпимо чесалась, и Угэдэй машинально поскреб ее ногтями. Стражники вопросительно поглядывали на него, но силой поставить Чагатая на колени он им не позволит, во всяком случае сегодня, хотя какая-то его часть томилась этим соблазном.

– Тебе ничто не угрожает, брат, – произнес Угэдэй. – Я дал слово.

– А твое слово – железо, – пробормотал Чагатай, едва ли сознавая, что говорит.

Обоим вспомнились убеждения отца, которые они искренне чтили. Что ни говори, а тень великого хана окутывала их словно плащом. Общие воспоминания заставили Чагатая поднять голову и нахмуриться; его вдруг охватила растерянность. Он ждал, что его убьют, но Угэдэй казался скорее встревоженным, чем торжествующим или даже мстительным. Чагатай с интересом наблюдал, как Угэдэй обратился к начальнику стражи:

– Выйдите все. Я должен поговорить с братом наедине. – Тот хотел было исполнить приказание, но Угэдэй взмахом руки остановил его. – Стой. Вначале приведи сюда темника Субудая.

– Слушаюсь, повелитель, – ответил стражник с глубоким поклоном.

Телохранители у стен, дружно повернувшись, один за другим зашагали к медным дверям. Пришел вызванный начальником стражи Субудай. Слышно было, как снаружи все еще препирается со стражей Хасар, но тут створки дверей сомкнулись, и в гулком пространстве зала остались лишь трое.

Встав с трона, Угэдэй спустился со ступенек, оказавшись вровень с Чагатаем. На угловом столике стоял кувшин, из которого он налил себе арака. Выпил и поморщился – напиток обжег ему желудок.

Под лютым взглядом военачальника Чагатай моргнул и отвел глаза.

Угэдэй сделал глубокий вдох. Голос его дрожал от напряжения, когда он произносил то, что так долго держал в себе:

– Я наследник нашего отца, Чагатай. Не ты, не Толуй с Хачиуном, ни сын Джучи и ни один из военачальников. Сегодня на заходе солнца народ принесет мне клятву.

Он сделал паузу, на протяжении которой Чагатай с Субудаем молчали. Из высокого окна Угэдэй любовался видом города, пусть притихшего и испуганного после жуткой ночи.

– Там, за окном, – тихо продолжил Угэдэй, – простирается мир, нами пока не изведанный. С народами и их верой, ремеслами и армиями, которые о нас покуда и не слышали. Да, и с городами более славными, чем Чжунду и наш Каракорум. Чтобы выжить и расти, мы должны быть сильными. Мы должны покорять новые земли, чтобы войско наше было всегда сыто и безостановочно двигалось. Остановка равносильна гибели, Чагатай.

– Понимаю, – кивнул тот. – Не болван.

– Я знаю, что ты не болван, – устало улыбнулся Угэдэй. – Иначе я велел бы убить тебя прямо там, во внутреннем дворе, вместе с твоими телохранителями.

– Так почему я все еще жив? – спросил Чагатай. Он старался говорить спокойно, но на самом деле этот вопрос жег его с того самого момента, как он увидел Субудая.

– А вот почему, – дал наконец ответ Угэдэй. – Потому что я, может статься, до расцвета нашей державы не доживу. Да-да, Чагатай. Ибо сердце мое слабо и я могу умереть в любую минуту.

Оба, и Чагатай, и Субудай, изумленно в него вперились. Но ждать их расспросов у Угэдэя недоставало терпения, слова полились потоком:

– Я жив лишь благодаря горьким цзиньским снадобьям, но пребываю в полном неведении, сколько мне еще осталось. Мне хотелось лишь увидеть достроенным мой город и стать ханом. И вот я все еще жив, смотрю на плоды своих