СССР-2061. Том 9 - СССР 2061

— Я его понимаю.

— Ну, пап!.. А еще вот из третьей палаты, помнишь его?

А-а-а, в третьей палате сидел интересный типчик. Арво Генрихович запомнил его еще с прошлого посещения. Осанистый, с хорошей выправкой, с небольшим брюшком, он ни минуты не мог посидеть на месте. Вскакивал со стула, расправлял грудь, выкрикивал приятным баритоном какое-нибудь слово – «Телефон!» или «Кошка!» – потом выжидал паузу, ласково улыбался и садился опять. И так день и ночь напролет. Самые сильные успокоительные его не брали. Больше года его наблюдали, и все это время он не спал. Впрчем, бодрости при этом не терял, кушал хорошо и жизни, судя по всему, радовался. Николай к нему лингвистов приглашал. Лингвисты месяц записывали его выкрики, сделали экспертизу на 864 страницы, никто в этой экспертизе ничего не понял.

— А ему сколько лет, этому, из третьей палаты?

— Мальчишка совсем. Девяносто восемь.

— Тоже довоенный?

— Ну.

— Знаешь, Коль, в порядке бреда…

— Ну-ну-ну…

— До войны же операцию могли себе позволить только самые богатые люди. Понимаешь? Я тут подумал… Он может быть комик.

— Кто?

— Ну, комик.

— А кто это?

— А как?.. Ах, черт… Их же сейчас нету… Н-ну не знаю… Ты слышал, как Петренко анекдоты рассказывает?

Космолетчик Петренко, герой войны и начальник Космоцентра, славился коллекцией довоенных анекдотов. В них фигурировали какие-то странные москали и хохлы, никто, собственно, не понимал толком, о чем там идет речь, но рассказывал их Петренко так смачно, что слушатели просто падали от хохота. Начальник Космоцентра это знал и порой в разгар острых производственных совещаний начинал, по собственому выражению, «отливать пули», чтобы развлечь немного народ.

— Ну а комик это был такой человек, который рассказывал анекдоты людям за деньги…

— За деньги?

— Ну, я же тебе рассказывал, что такое деньги!

— Ну да… Так это он выступает, что ли?

— Конечно! Ты попробуй ему публику обеспечь, увидишь, ему понравится.

— А где же я деньги возьму? В музее?… А, погоди…

Николай резко встал и отправился к пациенту за угловым столиком. Говорил он с ним тихо, но увлеченно. Пациент доверчиво кивал. Из динамика зазвучала новая тема – грустное, медленное начало, и вдруг – взволнованное престо, словно кто-то берет тебя за пуговицу и говорит что-то спеша, волнуясь, что-то важное необычайно для тебя, для него, для всего мира. Как же ему сказать? — думал Арво Генрихович. — Или не надо?

— Я договорился! — прихлопнул по столу Николай. — Потапов сначала деньги давать не захотел. Но я ему объяснил, что он может… как это правильно… профинансировать знаменитого комика и он согласился. Но сказал, что наличных не даст, а напишет чек. Или выпишет?

Потапов робко улыбался и кивал из своего угла. Арво Генрихович помахал ему рукой. Из всех пациентов отделения Потапов был самым смирным. До войны он был одним из самых богатых людей на Земле, и операцию по методу Сухарева-Брунштейна сделал себе одним из первых. Тогда операция пышно называлась «привика бессмертия», но осложнений было много. Научившись возвращать ген в недифференцированное состояние так, чтобы он мог самостоятельно развиваться в организме человека, ученые брали так называемый «ген бессмертия» и внедряли его в ДНК всем желающим. Моментально эта рискованная затея стала, как тогда говорили, «хорошим бизнесом». За бессмертием выстроилась очередь из миллардеров. Потапов оказался в первых рядах. Спустя три года началась война. Родители Потапова погибли во время бомбардировок Москвы, жена и дети – при эпидемии в Лос-Анджелесе. Все его активы были национализированы народным правительством. На последнем своем самолете Потапов добрался до Одессы, оккупированную румынами, там попал в контрразведку, где ему вырвали ногти, дознаваясь, куда он запрятал свои золотые запасы. Но он вполне искренне это забыл – как забыл и свое имя, и фамилию. Амнезия была самым распространенным осложнением у бессмертных.

Потапова собирались расстрелять, но тут в Одессу вошли русские, и в суматохе Потапов сбежал в Америку. Что там с ним было, он тоже не запомнил, но вернулся он оттуда без пальцев на левой руке. Как вернулся – загадка, впрочем, человек он всегда был умный и хваткий, даром, что ни черта не помнил. В общем, пару лет назад прохожие обнаружили на улице Горького смирного интеллигентного старичка, просившего милостыню по-английски, и быстренько сдали его куда следует. В отделении у Николая Потапов подлечился, многое вспомнил и теперь целыми днями играл сам с собой в старинную игру «Монополия». Единственное, что он не любил, это когда трогали его бумажные деньги.

Кофе кончился. Мелодия из динамика печально и неторопливо текла из настоящего в прошлое. Нет, словно говорила она, не держите меня здесь, оставьте, для меня все кончено, и для вас тоже, разве вы не слышите, нет?

— Это ваш Бах-2? — спросил Николай. Арво Генрихович кивнул.

— Он еще жив?

— Он в коме. Это последняя его вещь. Он ее для третьей экспедиции на Марс написал.

— Хорошо вышло.

— А ты – «ваш проект мертв».

— А разве нет? Это же нелепая идея была – при том состоянии клонирования, сразу после войны, на коленке пытаться зачем-то клонировать великих композиторов. Ничего же не вышло.

— Бах вышел.

— Ну да. Умереть в тридцать лет – это вы ему хорошую судьбу обеспечили. Молодцы.

— Ты не понимаешь, какое время тогда было…

— Да брось, всегда вы так.

— Нет, правда, не понимаешь. Все было разрушено. Все города в руинах лежали. Миллиард погибших. Казалось, все, ничего больше не будет никогда. Все погибло. У нас были поэмы, симфонии, романы, соборы, Е равно МЦ квадрат было и Эф равно Эм А тоже. И в какой-то момент мы как взбесившиеся обезьяны все это взорвали. И казалось, уже никто ничего не сможет никогда придумать. Одичаем мы на руинах, вымрем к чертям. Ну и придумали тогда этот проект, еще Павел Филиппович его пробивал, и нечего его моим называть. Я еще и кандидатскую тогда не закончил. Ты думаешь, легко было смотреть, как Моцарт с ума сходит, как Бетховен умирает?.. Но ведь надо же пытаться, нет?

— Я не знаю.

— Ты на своих-то подопечных посмотри. Хороши бессмертные. Самые продвинутые в мячик играют и под себя не ходят.

— Не начинай.

— И при этом в план их включают, ремонт им делают… Я слышал, вам квоту выделили…

Николай молчал. После войны операции по методу Сухарева-Брунштейна были запрещены категорически, а методика Накамуры-Лещенко бесконечно дорабатывалась и перепроверялась. Запускать ее «наверху» откровенно боялись. Старые осложнения удалось ликвидировать, мозг вроде бы должен был функционировать нормально, но что там будет с психикой у бессмертных, об этом даже думать не хотелось. В последнее, впрочем, время пошли слухи о том, что Петренко, одержимый идеей организовать полет на Проксиму Центавра, всячески проталкивает идею эксперименального бессмертия. И что, вроде бы, в Партсовете думают выделить квоту на добровольцев, после жесточайшего психологиечского отбора и тестирования, разумеется.

Николай сидел, опустив голову и рассеянно улыбаясь, ужасно похожий на Татьяну, когда она была еще здорова.

— Титус, — сказал Арво Генрихович.

— Что?

— Ничего.

Помолчали. На первом этаже в реанимации умирал Бах-2, а здесь, в воздухе резвилась его свежесочиненная мелодия, живая и здоровая, бессмертная. «Может, сказать ему?» – подумал Николай. — «Да ну, только расстраивать.» Арво Генрихович поднялся.

— Ладно, пойду я.

— Ну, давай.

Арво Генрихович помялся немного, кинул взгляд на Потапова, сосредоточенно двигавшего фишки, отвернулся. У двери его догнал Николай.

— Пап…

— Ну…

— Да ладно.

Арво Генрихович приобнял сына и вышел в коридор. Н-да, пронеслось у него в голове, поговорили, горячие эстонские парни. Что-то с коммуникационными навыками совсем неладно. Надо как-то будет обговорить все это еще раз. Вот я его в субботу приглашу, вечерком посидим, Татьяну вспомним. А то так, все молчком, как нелюди. Как он на нее похож стал. Титус. Улыбка такая. Это у Рембрандта был сын, от туберкулеза умер. Рембрандт любил его ужасно, часто рисовал. Это нет страшнее, своего ребенка пережить. Или есть что страшнее?

Николай подошел к Потапову, тот отложил в сторону свои игрушечные деньги, достал из кармана потрепанную чековую книжку, выписал чек на 10 тысяч долларов и не торопясь, расчеркнулся. Николай кивнул и отправился к себе. Почему я ему не сказал? — думал он. — Плохо так одному. Нелепо как-то получается. Вот любишь ты людей, любишь быть с ними, стараться ради них. Но чтобы сделать для них действительно что-то стоящее, нужно обречь себя на одиночество. Ох, как хреново, наверное, бывало Колумбу на «Санта-Марии», одному в бескрайнем пространстве. Или этот Бах-2. Дети его Кащеем прозвали, никто его не любил. Зато музыка. Он закрыл за собой дверь в тесный кабинет, представил почему-то, живо так, что задраивает шлюз в жилом отсеке космолета – абсолютно один в сотнях миллионов километров от Земли, от своих, от всех. Холодок клаустрофобии прошел по позвоночнику. Николай пошире распахнул дверь, выглянул в коридор. Нет уж, лучше пусть папа не знает.