Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

прошлого века, жить по принципу «двух наций». Эта формула Бенжамена Дизраэли (либертина-консерватора, пре– мьер-министра-писателя), использованная Лениным, означает свободу для избранных и ортодоксию для массы, для всех прочих. И у нас тот, кто благодаря условиям застоя преуспел при застое, получив всё за счёт родственно-личных связей, коррупции, обзавёлся степенями, званиями, удостоился премий, защитился, издался, занял пост, одним словом, использовал все преимущества прежнего состояния нашего общества, тот теперь хотел бы использовать состояние нынешнее, выйдя на международный простор. В этих условиях под свободой надо понимать широту возможностей, открывающихся для современного человека, для писателя, имеющего доступ всюду, всюду печатающегося, всюду бывающего, даже не обязательно живущего в одной стране, снабжённого в достатке валютой. Словом, советского гражданина мира. На всех и каждого подобных условий у нас, понятно, не хватит, так пустите тех, кто к этому в наибольшей степени подготовился. Выехавшие или высланные, ставшие гражданами других стран, готовят почву для приёма этих писателей за кордоном, и сейчас идут последние приготовления для узаконения подобной свободы. Так, статья Синявского «Пространство прозы» говорит о том, что он принимает участие в организации особой советской литературы – на экспорт, именно так, как мы в своё время составляли и формировали «прогрессивную зарубежную литературу» из нужных нам имён. Чтобы экспортный товар продать, его нужно подать соответствующим образом, сделать наших писателей похожими на зарубежных и показать, что они не лыком шиты, умеют пользоваться теми же распространёнными на Западе приёмами.

При процедуре приспосабливания становятся заметны натяжки, оказывающиеся профессиональными неточностями. Например, в рассказах Татьяны Толстой нет пространственного построения прозы, которое ей приписывается Синявским, не говоря уже о завышаемой новизне самого этого приёма, известного со времен Флобера. В очерке «Диссидентство как личный опыт» правильно говорится, что «диссиденты это явление. возникшее непосредственно на почве советской действительности, советской системы, пришедшие в противоречие с идеологией и психологией отцов». Какова была эта идеология и психология? Приспособленческая. Чуть раньше у Синявского сказано не совсем правильно: «Диссиденты в своём прошлом это чаще всего очень идейные советские люди». Нет, не только диссиденты, но уже их отцы идейными людьми не являлись. Это были люди, преданные советской власти в той мере, в какой они от власти зависели. Среди большевиков, ставших жертвами сталинского террора, были разные люди. Были идейные борцы, были люди авантюристического склада. Первые «пали в борьбе роковой», вторых постигло историческое возмездие. Не нужно путать старых коммунистов со старыми карьеристами. Первые выдохлись в первые же годы после Октября, вторые тогда и поднялись. Это носители советского обывательского сознания. Своим детям они передали не идеалы, а опыт приспособления, который те использовали до конца, а затем, получив всё возможное на основе данного опыта, стали искать ради дальнейшего преуспеяния других путей – нового, еще более благополучного приспособления. Отсюда двойничество – без сердцевины. Диссидентство это особого рода карьеризм и конформизм. Диссидент – предмет для пера художника, который изобразит эту фигуру со всеми оттенками и в различных вариантах, как было это, скажем, с нигилистами. В будущем фигура диссидента найдёт своего изобразителя не апологетического и не обличительного, а художественно-объективного, как радикал или либерал, показанные со всей правдивостью русской литературой XIX века наряду с крепостником-самодуром и другими типами русской жизни. У Синявского же, или Абрама Терца, мы пока находим лишь схему или версию диссидентства, являющуюся на сегодня общепринятой. Это феноменология диссидентского духа, а генезис, то есть подоплёка явления, откроется лишь со временем.

Если теперь Синявский изображает свою участь как некий риск одиночки, то это дело его совести, как делом его совести является утверждение, будто он ещё в сталинские годы уже был настроен антисталински. Пусть сам читает в собственном сердце. Будущий биограф, быть может, установит истинный ход вещей. Чтобы выяснить подобные вещи доподлинно, требуется время, причём немалое, прежде всего нужно поголовное, то есть долговременное, вымирание заинтересованных лиц. Чтобы некоторые факты вышли на свет божий, не должно остаться ни одного человека, сколько-нибудь, хотя бы отдалённо и косвенно, заинтересованного в сокрытии фактов. Нашего века едва ли хватит на выяснение всей правды о том, как создавался в качестве международно-известной фигуры Абрам Терц. Даже если бы Андрей Донатович Синявский рванул рубаху на груди и высказал все, как на духу, мы бы не узнали да он и сам, вероятно, не знает о себе некоторых вещей.

Будем судить о том, о чём уже можно судить. Вот перед нами две статьи Синявского, по-моему, прекрасные статьи. Прямо замечательные. Это – «В защиту пирамиды. Заметки о творчестве Евг. Евтушенко и его поэме “Братская ГЭС”», а также «Люди и звери. По книге Г. Владимова “Верный Руслан. История караульной собаки“» – просто лучшая статья автора. Обе остались ненапечатанными. Будь такие статьи опубликованы в своё время, наша литературная жизнь была бы другой. Но что у нас мешало, в самом деле, высказать в нужный момент совершенно здравые суждения, и тогда сразу же другой уровень понимания проблем был бы достигнут? Отгадка, хотя бы предположительная или частичная, может быть обнаружена, я думаю, в статьях самого Синявского. Ведь все мы являемся творцами и жертвами одной и той же ситуации, только не всегда можем или хотим осознать наше собственное участие в создании ситуации.

Так, наряду с разбором и оценкой поэмы Ев г. Евтушенко, Синявский попутно дает истолкование стихотворения Киплинга «Еварра и его боги». Поразительное дело! Просто нельзя поверить своим глазам. Судите сами. У Киплинга говорится о способности человека создавать и разрушать свои кумиры.

И вот попал он в Рай и там нашел

Своих богов и то, что написал,

И, стоя близко к богу, он дивился,

Кто смел назвать свой труд законом бога,

Но бог сказал, смеясь. «Они – твои».

Еварра крикнул: «Согрешил я!» – «Нет!

Когда б ты написал иначе, боги

Покоились бы в камне и руде,

И я не знал бы четырех богов

И твоего чудесного закона,

Раб шумных сборищ и мычащих стад».

Перевод А. Оношкович-Яцыны

Английский поэт проводил свою излюбленную идею: люди в массе – обезьяны, мартышки, племя бездумных подражателей. Создавая очередного бога, человек, по Киплингу, забывает о всех своих прежних идолах, как будто он никогда им и не поклонялся. Кажется, понятно и типично, узнаваемо. Тому мы тьму примеров видим. Кто, скажем, мог подумать, что сотрудник советского научного учреждения вдруг когда-нибудь возьмёт и вычеркнет свои же слова о «советском человеке – строителе первого в