Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

«Советский писатель» (см. Т. 1, с. 499-500). Отмечу лишь один момент: тогда в печати со ссылкой на Г. А. Белую появились сведения, будто бы я высказался против издания сборника и высказался потому, что в него были включены «Прогулки с Пушкиным» (см.: Хроника «гражданской войны» – «Книжное обозрение». № 5, 1992, стр. 5). Как увидит читатель, у меня этого мотива не было. «Вопросы литературы» при моем редакторстве полностью опубликовали «Прогулки», сопроводив публикацию обсуждением за «круглым столом», где я в свою очередь высказался. Доработав текст рецензии, я включил рецензию в сборник своих статей для издательства «Столица», но мой сборник не появился. У меня сохранился лишь один из вариантов, подготовленных для «Столицы». Оставив по существу текст нетронутым, я все же разрубил чересчур длинные фразы и перенёс подсторочные примечания в основной текст.

«Политика всё перекрутила и перепутала».

Алексей Ремизов, 1923 г.

Андрей Синявский приводит слова, произнесенные представителем старшего поколения русской эмиграции свыше шестидесяти лет тому назад. Сейчас запутано до невозможности распутать в границах отпущенного нам времени! Сваленность в кучу всевозможных обстоятельств, политических и литературных, перепутанностть и смещенность критериев, общественных и творческих, создает у нас особые явления, которые, оказавшись политически недозволенными, признаются критически неприкасаемыми. Отнимая у автора политические права, мы предоставляем ему неограниченное право самоутверждения в качестве преследуемого. Созданы условия, при которых запретность и нелегальность гарантируют репутацию оригинальности и даже талантливости.

Об этом собственно и говорится у Синявского в статье «Литературный процесс в России», основной для становления его репутации там, за рубежом: у нас литературный процесс – прежде всего процесс судебный. Запрет побуждает писать и родит литературу: оказаться под судом или, тем более, в заключении, значит, считаться писателем. Нельзя не видеть широчайших возможностей, открывающихся для спекуляции, когда преследуемость служит основным признаком одарённости, и вместе с приговором суд выдаёт патент на звание писателя. «Писателю – ему что? ему море по колено, он сидит себе спокойно в тюрьме, в сумасшедшем доме, и радуется: сюжет! Он, и загибаясь, потирает руки: дело сделано! …» – Синявский знает, о чём говорит: та же ситуация, тот же принцип отразились на его собственной судьбе.

Это и я могу подтвердить как сослуживец по Институту мировой литературы, где он работал до ареста. О, если бы перед нами был не Андрей Донатович Синявский, он же Абрам Терц, судимый и осуждённый, отбывший лагерное заключение, выехавший за рубеж, реабилитированный, и вот, хотя бы на время, вернувшийся! Но кто станет выслушивать сомнения в литературно-критической правоте и наивысшей квалифицированности данного автора, если он оказался «не дозволен»? Как и в случае с Белинковым, отделить скандальность от существа дела стало практически невозможно. Пусть какой угодно рецензент тысячу раз прав, но моральная победа – за пострадавшим. Кто поверит, что Синявский небрежно пользуется специальными терминами, понятие «пространство прозы» применяется у него неверно, его характеристика Бориса Пастернака это зачастую нестрогий набор слов и даже в сведениях о лагерях он неточен?

В статье «Срез материала», посвященной Варламу Шаламову, Синявский между прочим говорит, что от лагерного труда наше «государство имело большую выгоду». За рубежом существует большая и основательная литература, думаю, Синявскому известная, в которой показано: была идея дармового труда, но как раз выгоды от лагерей чаще всего и не было, это был рабский труд в полном смысле со всеми особенностями непроизводительного труда.

А какие передержки Синявский допускает в статье о социалистическом реализме! Какими штампами пользуется в борьбе со… штампами! Он не делает сносок на источники используемых им идей, и люди малосведующие принимают раскавыченные цитататы за его собственные идеи. А он – ничего, как ни в чём не бывало, в согласии с собственным описанием, вполне этим, видимо, удовлетворён: дело сделано! Недавно в редакцию «Вопросов литературы» пришёл американский славист и принёс статью – о положении писателей-эмигрантов. В статье, конечно, присутствовал Синявский, вернее, Абрам Терц.

– Разве, – спрашиваю автора, хорошо осведомленного, – взгляд на писателя как преступника принадлежит Абраму Терцу? Ведь ещё Стиве…

Улыбнулся американец и прервал меня:

– Это уже не имеет значения. Все это знают как идею Абрама Терца.

Да, дело сделано! Тюремная решётка ограждает от выяснения существа дела, и удивительно ли, что, по словам Синявского, «русские авторы влюбились в свою неволю», их «от неё… теперь пряником не оттянешь»? Тот самый случай, когда, по ленинским словам, цензура только помогает формированию литературных репутаций. Запретили, стало быть, замечательно! И продолжает помогать. Долго будет помогать. Говорят же о ныне возвращенных и разрешённых авторах при малейшей попытке высказать по их адресу что-то профессионально критическое: «Не накидывайтесь на них, они столько вынесли». Сами пострадавшие заинтересованы в запутанности вопроса. Учли: как ни тяжелы гонения, но всё же имеют выгодную сторону, защищая от профессиональной критики. Потерпевшие авторы, а также их близкие и поклонники, переводят всякий профессиональный разговор на политическую подоплёку, намекая нам, что мы, критикуя их, возвращаемся к сталинизму, догматизму, репрессивным методам.

Так что для людей авантюристического склада почва, «обогащенная» политически-скандальным элементом, сделалась подобием Клондайка: можешь погибнуть, а можешь и озолотеть. Синявский всю ситуацию описывает, и, мне кажется, вот эти строки ещё долго будут цитировать добросовестные исследователи литературы как точное воссоздание сложившегося положения: «Сейчас во всём мире самый острый, самый сочный сюжет – русский писатель со своей загадочной судьбой. То ли его посадят, то ли его повесят, то ли выпустят, то ли выдворят. Писатель нынче ходит по острию ножа, но, в отличие от старых времен, когда резали всех подряд, испытывает удовольствие и моральное удовлетворение от этой странной забавы. Писатель нынче в цене. И попытки его урезонить, застращать или ссучить, сгноить и ликвидировать, всё повышают и повышают его литературный уровень». Уровень ещё надо проверить, но безусловно: личная мифология, о которой Синявский говорит на примере других авторов и на своём собственном примере, в нашем веке сделалась верной помощницей при нехватке собственно творческих качеств и эксплоатируется с особой интенсивностью.

Меня эта мысль просто преследовала ещё с тех пор, когда в качестве младшего научного сотрудника указанного Института я по долгу службы, как референт, в тиши спецхрана читал одно за другим появлявшиеся в зарубежной печати произведения Абрама Терца, он же, как нам вскоре стало известно, наш бывший сотрудник А. Д. Синявский. О многом ли в опубликованном можно говорить всерьез, как об исследовании или системе взглядов? Чем это привлекает ещё, помимо заманчивости «запретного плода»? Есть ли тут истинная оригинальность? Стал бы я этому автору внимать, не окажись он там, в юдоли горя, а затем