Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

старых критических высказываний новые авторы приводили, то лишь как курьез, нонсенс; прежние мнения, если они были невосторженными, новые авторитеты цитировали ради того, чтобы тут же пожать в недоумении плечами или выразиться, максимум, так: «Набоков никого и никогда не оставлял равнодушным».

Мне же плечами не пожималось. Набоков оставлял меня равнодушным, неравнодушным – критика. Читая отзывы о Набокове, высказанные до канонизации его имени, с 20-х годов, я читал и… и соглашался, и не мог понять, как же это так, писали-писали многоумные люди, а теперь их даже правильной полемики, хотя бы внятных возражений не удостаивают?

Нет, это я, конечно, мог понять, ведь я же видел, как то же самое происходило в других случаях, с другими именами, английскими, американскими… Но тут имена были русские, и это ближе, чувствительнее меня касалось. Какие они там никакие, эмигранты, люди чужого мира, а принадлежали-то они в основе к той же нашей читательской традиции, поэтому, я чувствовал, у них при чтении Набокова возникало то же самое сопротивление, что и у меня. «Это знакомый нам от века тип способного, хлесткого пошляка журналиста, «владеющего пером» и на страх и удивление обывателю, которого он презирает и которого он есть плоть от плоти, «закручивает» сюжет «с женщиной», выворачивает тему, «как перчатку», сыплет дешевыми афоризмами и бесконечно доволен» (Г. Иванов); «Большой напор, большие имитаторские способности, большая, должно быть, самоуверенность» (Г. Иванов)[299]; «Все чрезвычайно сочно и красочно и как-то жирно. Но за этим разлившимся вдаль и вширь половодьем – пустота, не бездна, а пустота, плоская пустота, как мель, страшная именно отсутствием глубины» (В. Варшавский).

Под каждым из таких суждений я бы поставил свою подпись, и даже еще от себя добавил бы критики, усомнившись, например, в набоковском умении владеть пером. Ведь он умел лишь отвлекать читательское внимание от характерного дефицита литературных способностей.

Мне всегда нравились писатели хорошо пишущие, умные, одним словом, талантливые, и не нравились подделывающиеся под таковых. Иному писателю, положим, не хватает ума или слога, но это можно ему простить за счет, скажем, богатого жизненного материала его произведений. Нельзя простить и невозможно стерпеть подсовывания под видом «блестящего слога», «яркости», «изысканности» или «больших способностей» каких-то других свойств. Помните чеховское суждение о том, что в литературе «сделано несвободной, напряженной рукой», и противопоставление этому «свободной, наивной, талантливой вещи»? Талант и наивность сочетание не обязательное – это ясно, Чехов хотел подчеркнуть не всеми замечаемую разницу между естественной, пусть даже небольшой, способностью и неспособностью, возмещаемой хотя бы и очень большим усилием. «Напряженная рука» в литературе нашего века стала очень заметна, можно даже сказать – возобладала, и Набоков не только к этой линии принадлежит – он ее возглавляет, эту традицию эффектной неталантливости. Поскольку компенсаторное усилие бывает-таки значительным, поэтому оно может производить впечатление силы, сверхспособности, а на самом деле это усилие, лишь заменяющее талант. По данному поводу у Чехова прямо сказано немало, и в рассказах, пьесах показана на характерах, типах та же разница, будь то ум и ученость, чистоплюйство и порядочность, сила и потуги. Вот, говорил Чехов, «воробей», литературный «воробей» по своим возможностям, однако он живой в отличие от вроде бы огромной, важной, но, увы, искусственной литературной фигуры. Чехов производил подобные разграничения на примере своих современников, в том числе выдающихся, тех, кого сам же считал «большими писателями»: Бунин и Куприн, Леонид Андреев и Скиталец – большой ли, средний, маленький писатель. Чехов всегда выявлял, что за писатель, за счет чего, благодаря каким способностям? Из-за нехватки каких-то способностей Чехов человека не зачеркивал, но старался и не обманываться, выделяя, что у пишущего человека есть и чего нет как нет. И мы же это учили, проходили, на том воспитаны, так в самом деле, читая набоковскую прозу, неужели нельзя почувствовать того самого напряжения от несвободы (внутренней)? А раз такая несвобода проявляется, стало быть, налицо неталантливость: как же еще иначе понимать специфику писательских достоинств?

Некогда были критики, которые, обсуждая и оценивая Набокова, говорили об этом пусть преувеличенно и пристрастно, а все же говорили: как же критикам не говорить о том, что имеется в литературном тексте? Вдруг как бы не стало этого в тексте. Пришли другие критики (которых следовало бы назвать апологетиками), не желающие даже спорить о прежних вопросах и сомнениях. А мне, сами понимаете, поделиться своими чувствами, и соображениями было не с кем. Кто мне поверил бы?![300] Грустное выражение на лице у любого собеседника появлялось при попытке о том заговорить: «Мне бы твои заботы»… Да, ему бы еще только почитать, а не обсуждать… Но теперь я могу излить свою душу, в особенности на фоне многих наших панегириков Набокову[301]. Зная, насколько неподдельна моя неприязнь к Набокову, я могу оценить искренность приязни к нему восторженного читателя, и это прекрасно, что наши мнения печатаются вместе: я могу не делать оговорочных реверансов и говорить прямо то, что думаю.

Прежде чем говорить, необходимо условиться, о чем пойдет речь, о каком писателе. Мне кажется, это необходимо ради ясности. При том, что Набокова у нас широко читают, все же нельзя сказать, что уже сложился некий общественный его облик, как это было у нас, скажем, с Эрнестом Хемингуэем, о котором в какой-то момент, на рубеже 60 – 70-х годов, общепринятое представление сложилось и к этому представлению можно было апеллировать как угодно, критически или апологетически: о чем идет речь, понимали все, хотя и не всегда принимали сказанное. Образ Набокова в такой же мере пока не сложился, поэтому, обозначая исходные условия дальнейшего разговора, я дам о нем как бы словарную справку, вроде из Большой литературной энциклопедии, которой у нас еще нет. Это не значит, что в данной «справке» сказано все, что нужно, и все – верно. Просто пусть читатель учтет, что я имею в виду, когда произношу это имя – Набоков.

* * *

Владимир Владимирович Набоков (1899, Петербург – 1977, Монтерей, Швейцария) – русско-американский писатель, занесенный в американские литературные справочники как «американский писатель русского происхождения». Девять романов им были написаны по-русски, восемь по– английски, некоторые свои произведения он сам перевел соответственно на русский и на английский язык.

Эмигрировал из Крыма в 1919 г., три года учился в Кембридже, где получил университетский диплом[302]. Печататься начал еще в России, но в литературу вошел как собственно эмигрантский писатель, когда жил в Берлине (1922 – 1937), в Париже (1937 – 1940) и писал исключительно по– русски под псевдонимом В.